Гарий Немченко. Рассказы

(Русский современный писатель Гарий Леонтьевич Немченко родился 17 июля 1936 года в станице Отрадной Северо-Кавказского, ныне Краснодарского края.

С золотой медалью окончил Отрадненскую среднюю школу № 1.

После окончания факультета журналистики МГУ в 1959 году приехал в Кузбасс и в течение 12 лет проработал в городе Новокузнецке Кемеровской области на строительстве Западно-Сибирского металлургического комбината, был сотрудником многотиражной газеты «Металлургстрой».

После сосредоточился на литературном творчестве и в 1971 году переехал в Москву.

Автор романов «Здравствуй, Галочкин», «Пашка, моя милиция…», «Считанные дни», «Проникающее ранение», «Долгая осень», «Тихая музыка победы», «До…», «Вороной с походным вьюком», повестей «Под вечными звёздами», «Брат, найди брата!..», «Зимние вечера такие долгие…», «Заступница», «Скрытая работа», «Конец первой серии», «Степь ранним летом», «В торопливости жизни», «Плохой сон», «Праздник возвращения птиц», рассказов «Парень, который не успел поменять в голове опилки», «Приписной казак Абдуллах», «Закондраев, или одинокое дел», «Нерест Палтусова», «Короли цепей», «Красный петух плимутрок», «Дикий зверь», «Озябший мальчик», «Письма-посылки», «Колесом дорога», «Всем и каждому», «Журавлиная стая», «Цыганский отпуск», «Северная тишина», «Зазимок», «Малая птаха», «Призраки», «Манок на шёлковой нитке», «Жадюга», «Тихая минута», «Обида», «Хоккей в сибирском городке», «Показание для тебя одного», «Так вижу», «Чувства добрые…», «Хочешь, дам сюжет?..», «Соки земли», «Пустосмехи», «Тихие зарницы», «Эти мамины передачи», «Последний день дома», «Ангелы господни», «Опоздавший», «Колесом дорога» и других, книг очерков «Старая гвардия» (о ветеранах труда), «Человек-корень», «Записок похожего» «Почему я не Гавриил Попов».

В июле 2011 года вышел в свет его новый документальный роман «Бригадир», названный писателем как «размышления о Старом Осколе, о старом друге, о старом товариществе» и охватывающий полувековой период истории России.

Его рассказы переведены на французский, венгерский, чешский, польский, грузинский, казахский языки.

Литературный записчик мемуаров выдающегося оружейного конструктора Михаила Калашникова «От чужого порога до Спасских ворот».

Гарий Немченко перевёл на русский язык получившие на Кавказе широкое признание романы народного писателя Адыгеи Юнуса Чуяко «Сказание о Железном Волке» и «Милосердие Черных гор, или Смерть за Чёрной речкой». Составитель сборников рассказов и повестей северокавказских писателей «Война длиною в жизнь» (на Национальном конкурсе 2008 года эта книга вошла в десятку лучших в России), «Цепи снеговых гор», «Лес одиночества», «Дорога домой».

По произведениям Гария Немченко сняты фильмы «Красный петух плимутрок», «Скрытая работа», «Брат, найди брата». «Красный петух плимутрок» занял первое место по числу показов на телевидении с 1975 по 1991 годы. Автор сценариев документальных фильмов «Где Ложкин прячет золото» (об археологе М.Н. Ложкине, открывшем средневековое христианское городище на хуторе Ильич), «Хранитель» (о всемирно известном паремиологе С. Д. Мастепанове (паремиология  - от греч. paroimia - пословица - раздел филологии, изучающий паремии: пословицы, поговорки, речения, изречения и пр.), «Казачий круг» (о возрождении казачества на Кубани).

Награжден орденом «Знак Почёта». Лауреат премий: Союза писателей СССР, Всесоюзного совета профсоюзов, имени Николая Островского, имени Пушкина, «Казачий златоуст», «Образ». Лауреат Международной литературной премии имени Расула Гамзатова, Всероссийской литературной премии «Прохоровское поле». Заслуженный работник культуры Республики Адыгея

В настоящее время живёт в Москве.

Представленный здесь его рассказ «Горбатый мост» посвящен шахтерам Кузбасса и Прокопьевска, повествует о шахтерских событиях конца 1980-х – начала 1990-х годов в России.

Рассказ «Улыбка Императора» написан автором в конце октября 2015 года специально для нашего сайта «слово-сочетание. РФ»).

Рассказ

ГОРБАТЫЙ МОСТ

Нет-нет, недаром тогда в командирской рубке “Азова” подначивал меня не кто иной - сам главный штурман Военно-Морского Флота России:

- Еще раз посмотрИте, - нарочно строго настаивал. - Хата под соломенной крышей... Казак в черкеске. Конь рядом... неужели не видите?

Разумеется, я посмеивался: ладно, мол, Евгений Геннадьич, ладно - хватит “юнгу” разыгрывать! Какие соломенные крыши? Какие там нынче могут быть казаки? Какие кони?!

- А вы посмотрите, посмотрите!

Я снова приникал к окулярам  хорошо настроенного прибора, опять  поворачивал его мощные линзы, медленно скользил взглядом от одного покатого окончания острова к другому, почти такому же: выгоревший к середине лета, с коричневатыми проплешинами  пустынный холм, распластавшийся над синей полосой моря... Серый, судя по окраске военный, катерок неподалеку от еле заметного причала рядом с одиноким белым зданьицем на берегу и несколько слабо различимых домишек поближе к вершине... деревенька?

Греческий остров Лемнос, на котором после гражданской войны бедовали казаки-эмигранты. Как называли они его, Л о м о н о с...

- Ну, что - видите? - настаивал Главный штурман.

Тогда я так ничего и не разглядел.

Зато через два-три года!..

Какие дали стали мне открываться вдруг дома, в Москве, когда стоял, ткнувшись лбом в оконное стекло на своем двенадцатом этаже на Бутырской улице... Какие видения вдруг возникли потом в Сибири, в нищем теперь, совсем почти провалившемся под землю Прокопьевске! Что я увидал потом на Кубани и Северном Кавказе: не только в Черных горах, но, вот ведь какое дело, - высоко над ними, чуть ли не в небе!

К Лемносу мы шли тогда, как понимаю, не торопясь,  потому что за нашими тремя БДК - большими десантными кораблями с миротворцами для Косова на борту и с техникой в трюмах - следовали ещё два почти таких же: пропустить через Босфор все корабли сразу турки отказались, отряду предстояло соединиться уже после прохода через пролив - как раз возле Лемноса, в “точке четырнадцать”.

Прекрасно понимаю, что это “мы шли” звучит примерно также, как известное заявление мухи, сидевшей в поле на рогах у вола: мы  п а х а л и. Но что было, то было: писательская судьба неожиданно, как  сперва показалось, подарила мне, истосковавшемуся за последние годы, давно заждавшемуся хоть какой-то перемены жизни романтику и этот морской поход, и позднее, а потому как бы уже слегка насмешливое посвящение в моряки с традиционным  подношением стакана соленой забортной воды - вместе с тельником и черной пилоткой... 

Ранней пташкой я был всегда, а тут вдруг такая возможность - встречать солнце в открытом море. Несколько дней подряд я первым  появлялся на полубаке рядом с головными каютами и долго простаивал в полном, благословенном одиночестве, но в тот день, как нарочно, поднялся поздней обычного: это-то и дало Евгению Геннадьевичу Бабинову повод надо мною пошучивать.

- Я полагал, юнга...

Он первый так назвал меня день назад, протягивая подписанный на память о нашем походе «Устав корабельной службы».

- ... полагал, вы все это как раз и разглядите: недаром мы с вами  вчера - столько о Лемносе...

Как в похожих случаях, когда оказываешься в местах достопримечательных, подобает, я попробовал вызвать в воображении почерпнутые из книжек картинки былого... Вот двое-трое казачков,  само собою - в подштанниках, как без них, медленно входят в холодную воду, поднимается уже до креста на груди, и они задирают руки: в правой шашка или кинжал, а левая как бы заодно с ней покачивается... Увидит осьминога сквозь толщу моря или придется нырять за ним?

Подумать, и в самом деле: только в страшном сне и могло привидеться, что на “вострую” шашку сперва придется насаживать эту морскую гадину, а после пластать её на студенистые ленты на берегу - подсохнет, и за первый сорт пойдет на еду, а то, глядишь, чего-нито дадут за неё местные греки, тоже уже успели распробовать... голь на выдумки хитра, эх! Тем более эта голь: теперь без отечества, теперь, и правда что, - перекатная...

А что кунаки-черкесы?

Ещё недавно одною лавой неслись на красных, но вот англичане, эти иезуиты, придумали, что охранять казаков должны горцы - и ещё как теперь охраняют, вошли в роль... Никак не могут англикашки простить свой проигрыш в давней Кавказской войне - ну, никак!

Может быть, кроме прочего под австрийским Лиенцем продали потом Сталину казачков ещё по той же причине?..

Отомстить, наконец-то, казакам: Кавказскую войну выигравшим.

И вот пробовал я все это, значит, представить на местности - и палаточный лагерь с походною церковкой, и горькую песню из одних мужских голосов, - но шло оно вяло, и оттого, что час одиночества я проспал, казалось теперь как бы нарочитым.

Вспомнил вдруг картину Сергея Гавриляченко “Лемнос”, висящую у него в мастерской в Москве: несколько стоящих на голом берегу одетых уже не по форме казаков печально, с безнадегой в глазах всматриваются в морскую даль... угу! - теперь думаю. Уж не наш ли, пришедший сюда через восемь десятков лет БДК  “Азов” они высматривают?..

Но ведь зачем-то он пришел сюда, наш “Азов”. Зачем-то я на нем оказался!..

Оставил в покое окуляры, вышли с Евгением Геннадьевичем из командирской рубки на боковой мостик, и тут я увидал, что неподалеку от нас - уже не два корабля, как было с вечера, а три.

- Четвертый “десантник” подошел, а пятого ещё нет? - спросил у Главного штурмана.

- “Десантники” оба пока на подходе, - сказал он будничным  тоном. - А это ночью догнал нас шахтёр...

Я прямо-таки возмутился:

-  Какой ещё посреди моря ш а х т ё р?

- Спасатель, - улыбнулся штурман. - “Шахтер” у него название... да вон, вон - и отсюда буквы видать, - и вдруг вдохновился. - Сауна там, между прочим, скажу я вам... Если ещё задержимся, может, катер вызовем? Мне-то все равно туда надо...

- Нет, но откуда он тут взялся: “Ш а х т ё р“?

- А разве я вам не говорил? - с дружелюбным терпением начал  Евгений Геннадьевич. - Он тут неподалеку болтался, а когда мы вышли в Салоники, из Главного штаба получил приказ в точке “четырнадцать” к нам присоединиться, - и глянул на меня повнимательней. - Он вам чем-то не нравится?

Мало того!

“Не нравится” - слабо сказано...

Но как тут все объяснишь?

В жизни каждого из нас есть сокровенное, как бы стволовое начало и есть ответвления, есть побеги, среди которых, кажется иногда, много не только лишних, но, может быть, для дерева даже вредных...

Таким когда-то считали дружки мой давний п о б е г из Москвы на сибирскую стройку... если быть точным и воспользоваться предосудительными нынче, полузабытыми терминами -  на                  у д а р н у ю  к о м с о м о л ь с к у ю стройку. Когда-то мне уже приходилось писать, как следовало потом за мной по пятам моё “ударное” прошлое: в доме творчества в тихих зимою Гаграх Юрий Павлович Казаков, которому понравились мои рассказы тех лет, наставлял меня: “Забудь это слово - Запсиб, и будешь хороший русский писатель...”

Забудешь тут, как же!

Кто в детстве о море не мечтал?.. После школы я собирался поступать в военно-морскую медицинскую академию, но на комиссии в военкомате вдруг обнаружилось: у меня – дальтонизм. Якобы не могу цвета различать... Пришлось о море забыть. Но через столько десятков лет вдруг сбылось: я на военном корабле! В дальнем морском походе. В роли журналиста, правда. Но, слава Богу: чем эта роль плоха?.. Целый день слоняюсь от кормы к носу, разговариваю с матросиками-первогодками: по поручению командира похода контр-адмирала Владимира Львовича Васюкова пытаюсь восполнить “дефицит общения”, с которым, словно с заразной болезнью,  прибыли на службу ребята из дальних,  вымирающих нынче сел... С рабочих окраин малых сибирских городов, где тоже мало разговаривают:  если что, сразу - в морду...

Благополучных детишек среди морячков, считай, нет. Как и вообще нынче - в армии: откупают родители.

Между разговорами с морячками, нет-нет и приткнусь к офицерскому кружку: кап-раз, -два, -три наперебой вспоминали, как в Средиземном море еще недавно держали в страхе военные корабли “америкосов” - у этих “дефицит понимания”, “дефицит сочувствия”, а мне ли как раз их не понимать?.. Мне ли им не сочувствовать?

И вот оно: Черное море, Босфор, длинный галиполийский полуостров, на который высадили русских эмигрантов из офицерского корпуса, потом - “казачий” Лемнос... сама история!

Тем более для меня: к у б а н ц а... да что там Кубань, что казаки!

Когда прошли Босфор, позади остался Стамбул, из командирской рубки выглянул Васюков, позвал глазами к бортовым окулярам, где нет-нет, да баловали меня наблюдатели: давали иной раз всмотреться в берег.

- Отсюда ничего не увидите, - сказал с нарочитым сожалением.-  Но в тридцати километрах справа по борту - то, что осталось от легендарной Трои... попробуйте представить. Почувствовать!..

Не самое ли время вспомнить новейшие исследования, основанные на полунамеках древних историков: Гектор был славянин, под стенами Трои стояли н а ш и... р у с с к и й  к о с м о с ! До которого, к сожалению, так редко приходится теперь  подниматься.

В далеком Мраморном море, на «Азове», ощущение его тонко кольнуло душу, но вот – нате вам: невесть откуда появляется спасатель “Шахтер”, напоминающий мне, «совку» беспросветному, рабское, как уверяют теперь клеймо: сибирское мое, «ударно-комсомольское» прошлое...

В удобной двухместной каюте, которую занимал я один, подсел к столу, пододвинул к себе записную книжку, рядом положил ручку и, прежде чем взяться за описание острова, встал и левой рукой повыше уровня глаз поднял овальную, в кожаном окладце иконку святого Георгия, подаренную мне Мухтарбеком Кантемировым как раз для этой цели - для покровительства Уастырджи, как его зовут осетины,  в дальних путешествиях, на незнакомых дорогах...

“Господи Иисусе Христе, Сыне Единородный Безначального Отца!.. Ты рекл еси пречистыми Твоими усты: яко без мене не можете творити ничесоже...”

Молитва перед началом всякого дела...

И тут вдруг пришло: Ирбек Кантемиров, Юра, старший-то братец Мухтарбека - большой друг и почитатель шахтеров, да-а-а…

Сколько мне принимался рассказывать!

- Можешь поверить?.. Первые после войны гастроли были у нас в Прокопьевске, отец нас туда повез, и я, ну, как прикипел к нему... удивительный город!.. Весь на буграх, и народ какой-то особенный: хоть где-нибудь на горе, хоть на краю провала, а непременно - свой дом с коровой и с кобелем на цепи... Обязательно мотоцикл. А с работы он, знаешь, как идет?.. Почти у каждого на лице синие крапинки от угля и черные круги возле  глаз. На левом плече за петельку пиджак поддерживает, а в  правой у него в пальцах - две бутылки водки. Обязательно две. Не прячет, ни от кого не скрывает - даже как бы наоборот. Даже как бы гордится: а мне наплевать, кто что обо мне подумает... Отработал - иду отдыхать. А приходит в цирк - ну, что откуда берется! Всю страну объехали, где только не бывали, но таких душевных зрителей, как в Прокопьевске, таких понимающих - больше нигде. Как они аплодируют!.. Руки, и правда, отбивают. Кричат, вскакивают, на шею друг дружке бросаются. Плачут как дети... слезы утирают, ты веришь?.. А после представления - не отобьёшься. Хватают под руки: пойдем в ресторан!.. Мы к этому, ресторану, веришь, настолько привыкли, и официанты с поварами к нам - тоже, что когда и без них, бывало, без шахтеров, придешь уже поздно, а он закрыт, ресторан... Постучишь, а батя в дверях, швейцар: а-а, осетины!.. Чего припоздали?.. Ну, проходи-проходи!.. Не-ет, что ты: в Прокопьевске удивительный зритель. И отец любил туда возвращаться, и я, когда остался за него... Собираешься на гастроли в Сибирь, и если есть выбор - обязательно говорю: мне - Прокопьевск!

И так живо представил я рассказы Ирбека об этом самом Прокопьевске, о П р о к о п е, как называли его мы, жители соседнего Сталинска, в один момент ставшего потом Новокузнецком, попросту - К у з н е й... Так живо, что встал из-за стола, вышел из каюты на полубак и долго там стоял, вглядываясь в очертания судна-спасателя... ну, надо же!

Уходишь от Сибири, от стальной, от черной от угля страны своей молодости, как любил я когда-то обозначать те края, а все равно он, “Шахтер” - вот он!

Ты от него - за тридевять земель, а он тебя  уже поджидает в «точке четырнадцать» возле греческого острова Лемнос: и здесь догнал!

Так это и осталось у меня в сознании, как гвоздь в белой стене, на которой ничего больше нет: Мраморное море за Босфором, остров Лемнос, на котором бедовали казаки, и вдруг... вдруг...

Сперва там, а позже в иных краях все чаще начал припоминать наши с Юрой былые разговоры об этой неумытой, провальной Прокопе...

Как бы между делом в очередной раз сообщаю ему, что снова лечу в Новокузнецк, а он - тут же:

- А в Прокопьевске ты не будешь? Не заглянешь туда?.. Я там - уже давненько, эх... Интересные места. И такие названия. Прокопьевск - это сам город, а железнодорожная станция там, если помнишь, - Усяты...

- А зритель та-ам, - начинал ему в тон .

И он ловился:

- Да что ты!.. Это я тебе говорю: такого зрителя  нигде больше - ни по стране, ни за рубежом. Даже мексиканцы... ну, выстрелит вверх из револьвера: этим он все сказал. Но чтобы так радоваться и так понимать...

Конечно, мне это представлялось немножко странным: все эти воспоминания Юры о П р о к о п е. Как-то не без подначки спросил его: что ты, мол, все Прокопьевск да Прокопьевск - может, там у тебя любовь была и никак не можешь забыть?

Нет, отвечает. Ты понимаешь: там зритель особенный. И места, места... Городок, может, помнишь, в тех же краях: Б а ч а т ы. А по дороге в Кемерово...

- Ясно, ясно! - говорю. - Б а р а ч а т ы!

- Это ведь наше: б а р а ч е т  б ы с ы н. Пожелание изобилия...

И я подхватывал:

- Вот-вот. Изобилие ему!.. Да барачаты - это всего-навсего маленькие б а р а к и... изобилие ему, эх!.. Забыл уже? Я тебе читал как-то: стихи моей молодости об этих местах?..

- Припоминаю что-то, но...

И я становился в позу: расправлял плечи и пальцами туда и сюда вел по усам:

- Расправил я  У с я т ы, взял руки под Б а ч а т ы...

И Юра начинал улыбаться:

- Ну-ну?

И я вскидывал на уровне груди растопыренную пятерню:

- Да что же вы, д е в ч а т ы, забились в Б а р а ч а т ы?!

Отсмеявшись, он просил:

- Ты мне перепиши их.

- Да зачем тебе?

- А ты думаешь, один я те места вспоминаю?.. Поеду в Осетию. прочитаю старым наездникам, они тоже  все вспоминают Прокопьевск... как ты говоришь? П р о к о п у...

Далась им, думал я, эта разбросанная на черных шахтовых выработках грязная и почти бесконечная П р о к о п а, без всякой границы переходящая в такой же мрачный соседний горняцкий город - Киселевск. Страшный этот, похожий на раковую опухоль сдвоенный “мегаполис” шутники-старожилы называют: К и с е л е п ь е в с к .

 

Потом случилась одна маленькая история, которую помню, кажется, по минутам: настолько она была в духе Ирбека,  в его широком, щедром характере...

Летом 98-го приехавшие из разных концов России шахтеры стали палаточным лагерем вокруг Горбатого моста у Белого, будь он неладен, дома...

Сам я к этому времени уже окончательно распрощался с иллюзиями черной от угольной пыли “бархатной революции”, уже печально посмеивался над обманутыми горняками, и к Горбатому мосту не спешил: зачем лишние разочарования...

Но тут вдруг мне позвонил адыгейский писатель Аскер Евтых, которому тогда уже перевалило за восемьдесят и решительным голосом предупредил, что вечером его не будет дома: хочет поехать к Горбатому мосту, отвезти шахтерам несколько бутылок минеральной воды - на улице вон какая жара, а по телевизору передали, что они там помирают от жажды... что ты с ним будешь делать!

Совсем недавно ушла из жизни его жена Валентина Николаевна, Валечка, которую он, и правда, боготворил и о которой написал потом свою последнюю повесть: «Я - кенгуру». О том, что любовь к этой мягкой, деликатной, ласковой женщине всегда носил в сердце бережно, как далекое экзотическое животное носит в сумке на животе своих малышей... ах, Аскер, Аскер! Солдат в переводе с арабского, боец, всю жизнь - из-за вероломного предательства младших искателей славы на родине, в Адыгее - и в самом деле, ведший в Москве суровую жизнь одинокого воина-отшельника, сам он тоже был трогателен, как ребенок, и чист, и дружбу с ним вспоминаю теперь с болью и радостью, задним числом принимая её как большой подарок судьбы...

Оставшись один как перст, Аскер явно затосковал и, пытаясь хоть как-то поддержать его, я, как младший, каждый вечер набирал его номер, а он, аульский хитрец, отдаривался тем, что, позвонив иногда, непререкаемым тоном просил пригласить к телефону “Ларису Александровну” - мою жену. Хотел с ней якобы по каким-то хозяйственным делам посоветоваться, а на самом деле - расспросить о Майкопе: и ей, бывшей майкопчанке, сделать приятное, и самому душу отвести...

Лето стояло, и действительно, жаркое, был август, и он задыхался там на своем двенадцатом этаже, выходил в основном только за хлебом да за лекарствами и вдруг умудрился загрипповать... Приходить к себе запретил категорически, а я как раз купил ему громадный астраханский арбуз. После долгих споров сошлись на том, что в лифте я поднимусь на этаж, на виду у него оставлю арбуз на площадке и тут же захлопну дверцу, укачу вниз.

Все так и было: он, полный властной значительности, в одних трусах уже стоял на площадке, я выложил арбуз, поднял в приветствии ладонь, нажал кнопку... Подходил уж к собственной двери тоже на двенадцатом, на Бутырской, когда вдруг подумал: арбуз никак не меньше десяти килограммов, нарочно такой выбрал- сделать понимающему  человеку приятное... Но как же он его затащит в квартиру - после недавнего инфаркта больше двух килограммов поднимать ему запретили категорически!..

Первым делом бросился к телефону, набрал номер.

- Молодость пришлось вспомнить, - посмеиваясь, сказал Аскер. - Ногой катил арбуз по площадке, а после из прихожей гнал на кухню... постинфарктный футбол!

И вот услышал, видите ли, по телевизору, что шахтерикам, бугаям этим, нечего пить и собрался нести им минералку!

Старая школа?.. Благородное сердце?

Благородное ч е р к е с с к о е сердце.

Мне, и правда что, повезло: в этом они с Ирбеком словно соперничали...

В ту пору Ирбек был во Владикавказе, а когда вернулся в Москву, сам я на Горбатый мост ходил уже как на службу: «думскому» журналу «Российская Федерация сегодня», где в то время работал, потребовался очерк о рабочем движении.

- Бываешь там? - обрадовался Ирбек. - Давай сходим вместе: хочу посмотреть, что там на самом деле...

- Я думал, ты осетин решил поддержать...

- Откуда им взяться там? - удивился Ирбек.

- Да вот нашел одного. Специально для тебя.

- А как фамилия?

- Дзуцев. Тезка твой. Тоже - Ирбек.

- Дзуцев... Дзуцев, - повторил он, пытаясь, видно, припомнить. -А по отчеству?

- Может, тебе также - объем грудной клетки и размер обуви?

- Завтра у тебя будет время? - спросил он решительно.

Назавтра мы встретились у станции метро “Краснопресненская”. Возле ближайшего киоска я достал бумажник, и он тоже полез за деньгами.

- Что ты обычно берешь ребятам?

Посмеиваясь, взялся ему рассказывать:

- Это даже как бы не я. Мне тут Аскер... Рвался отнести мужичкам воды, а у самого сердчишко, рассказывал тебе, еле тянет. Куда по такой жаре? Дал ему слово, что вместо него непременно отнесу, и с тех пор у меня проблем нет:  беру две бутылки по два литра или три “полторашки”. И раздаю ребятам: от черкесского писателя Аскера Евтыха, говорю...

Он остановил мою руку с бумажником:

- Сегодня будем - от осетин, погоди... Надо было, правда, какую-нибудь сумку, а то в руках как-то...

- Джигиту, оно вроде и с сумкой не к лицу? - пошучивал я, снимая с плеча свою. - Давай! Так и быть, носить будет русский Санчо Панса, а раздавать - осетинский Дон Кихот...

Пошли мимо стадиона с высокой, окрашенной в черный цвет железной оградой, на которой в траурных рамках с красными тряпицами по бокам густо висели фотокарточки погибших в 93-ем году.

Мой друг остановился: 

-Сколько ж тут народу тогда положили?

- Не знаю, Юра, - сказал я. - По официальным цифрам - что-то около четырех сотен... А знающие ребята говорят, что по ночам ещё долго сносили на баржи и увозили куда-то за город: никак не меньше трех тысяч...

Он стащил свою летнюю кепочку:

- Где мы, слушай, живем? В какой теперь стране?

Постояли с ним на краю палаточного городка, осматривая как будто в большой чаше расположенный чуть внизу шахтерский лагерь, и он спросил:

- Так где, говоришь, мой тезка?

- С него начнём?

Но прежде мы наткнулись на другого...

Поперек набитой в порыжевшей траве тропинки, явно в позе «поддатого», лежало большое, в рост человека чучело с перекошенным в пьяной улыбке хорошо знакомым лицом...

- Это он на рельсах, что ли? - нехотя улыбнулся Ирбек

- Вчера на рельсах и был, - повел я рукой. – Да вон они, чуть в сторонке.

- А это, значит, отполз?

- Может, кто оттащил... пожалели!

Мимо торопливо прошел небритый мужичок в трусах и в майке, но с шахтерской каской на голове. Перешагнул через «царя Бориса», пошел было дальше, но вдруг вернулся, деловито  попинал чучело носами грубых ботинок, обтер потом об него бока своих башмаков и задники, заспешил дальше...

Обувь, считай, почистил… 

- Тебе не стыдно? - горько спросил Ирбек, поведя глазами на чучело. - Не за него. За нас?

- Стыдно, Юра.

- Когда за границей выступали, батя всегда говорил: джигиты!.. Пусть каждый помнит! За ним - Советский Союз и Россия. Россия и Кавказ. Кавказ и Осетия. Осетия и село, где родился...

Голос у него дрогнул, но у меня и без того уже щипнуло глаза.

Когда вышли на край, где стояла крошечная палатка Ирбека Дзуцева и я указал на неё глазами, друг мой протянул руку к сумке с бутылками воды:

- Дашь одну?

По тону его понял, что с тезкой своим хочет поговорить один на один.

- Побуду пока во-он у той большой палатки, запомнишь? - спросил Ирбека. - Найдешь меня возле неё: палатка любимых твоих прокопчан...

У земляка он пробыл долго. О чем они там тогда, два Ирбека, два таких разных человека, беседовали?

В папке с архивами Кантемировых до сих пор у меня хранятся листки со стихами тульского шахтера Ирбека Дзуцева - явно автобиографическими:

  Жаждущий Атлантики воздуха вдохнуть,

  Потерял надежду - как её вернуть?

  Потерял квартиру, потерял семью -

  Янки обнадёжили, ясно почему.

  Я на баррикадах цепи разрывал,

  Ельцин-разрушитель крепче заковал.

  Наглая бездарность якобы реформ -

  Перешли в России на подножный корм.

Где же ты, Америка золотых ворот?

И горит ли факел Статуи Свобод?

Дата внизу: март 1995 года.

А вот два года спустя:

  Обманным путем у народа

  Вы отняли право на труд.

  Товары заморского рода

  Потоком в Россию текут.

  Зачем россиянам работать?

  Не лучше ли всем торговать?

И тут же две коротких строки: «Спасибо, Ельцин, за значок - но я уже не дурачок!»

Прозрел наш туляк, прозрел!

А ещё через год, выходит, уже и с о з р е л. Окончательно:

  Нарастает гнев народа,

  Никому не устоять.

  Где работа? Где свобода?

  Фарс пора уже понять.

  Пикетируют шахтёры

У Горбатого моста:

Президент и клика - воры!

Эта истина проста.

Будьте прокляты навеки

За предательство людей.

Мы - не быдло. Человеки!

Вдохновители идей.

Умереть достойно сможет

Каждый труженик из нас.

Наша смерть ряды умножит -

Победим в последний раз!

Под стихами обозначено: Горбатый мост. Пикет. Июль 1998 года.

Человек искренний, эмоциональный, больно раненый предательством, Ирбек Дзуцев, и в самом деле был готов умереть. Потому-то и отдал мне тогда свои стихи: ходил упорный слух, что вот-вот нагрянет ночью спецназ либо нанятые «царем Борисом» бандиты, и от палаточного городка останется лишь мокрое место...

Что взять с «простого шахтерика», если так или примерно так думал боевой генерал Лев Рохлин, погибший буквально через день после того, как принял роковое для себя решение: стать во главе этой черномазой оравы - вместо самозваного шахтерского «генерала» Володи Потишного, кубанского казачка родом из Ейска...

Бедная наша родина, самими же нами по излишней доверчивости, по глупости нашей растерзанное Отечество!..

 

... У прокопчан как раз был затянувшийся «пересменок»: одни пикетчики домой в Сибирь уехали, другие ещё не появились, и в громадной палатке жил только «дежурный сторож» - пожилой весельчак Петюня, как сам мне представился, тут же сообщив, что это, само собой, - его «конспиративная кликуха»...

Познакомились мы с ним ещё в мой первый приход к пикетчикам, а накануне я принес ему пищевой, с широким горлом, термос с «горячим». Термос был шахтерского происхождения: перед этим в Новокузнецке нет-нет да приходил с ним ко мне в гостиничный номер «гроз» Коля Ничик - «горный рабочий очистного забоя», старинный, с детства на Украине «рабкор», в Сибири постепенно пробившийся в писатели. Как я на него не ворчал, как, случалось, не покрикивал - с хохлацкой щедростью приносил от жены, от Надежды Викторовны, «домашнего», а, когда меня провожали домой, в Москву, умудрился-таки незаметно сунуть термос с жарким в купе вагона: дорога, мол, известное дело, - долгая, всё съест!

Теперь я был рад случаю отдариться, тем более, что отдарок предназначался не только Коле - как бы всей страдающей нынче шахтерской братии...

Оглядевшись теперь по сторонам и не увидав Петюни, сходу сунулся было в палатку, но вход успели преградить двое загадочно улыбающихся парней - наверняка стояли на шухере:

- Петюня пока не принимает!

Я прямо-таки опешил:

- Эт почему же?!

-Мамочка у него там.

- Какая ещё «мамочка»?

- Какая-какая, - ворчливо упрекнул один.

Второй свойски объяснил:

- Анпиловская!

Значит, носили они сюда не только воду, не только сигареты, но и кое-что еще, да-а...

Вся Москва на ту пору, казалось, только этим и была озабочена: что предпринять, чтобы миром заставить шахтеров прекратить стучать касками и по домам разъехаться... Лужков якобы ночей не спал: думал.

Да вот, все я про себя потом посмеивался, да вот, вот : отправить  телеграмму в Прокопьевск, на знаменитый Тырган - жене петюниной. Мол, так и так: в палатку к муженьку приходит «мамочка».

Может, в другой какой конец - ещё примерно такую же.

И через два-три дня тут и следов от лагеря не останется – шахтерские жены разнесут!

Но нет, нет...

Кто-то эту кашу варит и варит: очень она кому-то нужна!

Ирбек появился, чем-то явно расстроенный: таким я его редко видел. Будто успокаивая себя, обе ладони положил на шишак чугунной ограды, за которой стояла полиэтиленовая, похожая на парник большая палатка, кивнул на табличку с крупными буквами : «Прокопьевск».

- Хоть тут – люди как люди!

- Какие, знал бы ты!- начал было я, отводя его чуть в сторонку.

Уже готов был потихоньку сказать ему о Петюне, который парится, бедный, с «анпиловской мамочкой», и понял вдруг, что  не время ему об этом рассказывать… вообще не стоит… нельзя… далась ему эта чистая, прямо-таки юношеская любовь к  Прокопе!

Собрались с ним уходить, шли к выходу из городка, когда нас догнала молодая журналистка из Воркуты, с которой я уже достаточно хорошо был знаком:

- Говорили, наш оркестр вам понравился…Может, останетесь послушать?

На свободной площадке в центре городка уже выстраивались четырехугольником мальчишки с трубами, уже стоял перед ними с поднятой рукой дирижер…

Детский духовой оркестр был из Чебоксар, из Чувашии. Накануне руководитель его, когда разговорились, показал дарственные часы от президента Николая Федорова, сказал с уважительной улыбкой:

- Любит нас… И мальчишек, и вот меня с ними.

- Тут как-то по телевизору проскочила информация, что он-то как раз против забастовки? – спросил его. – А вас сюда прислал…

И дирижер повел ладошкой:

- Не Федоров!.. Только и того, что глаза, как говорится, прикрыл… А деньги на поездку Меркушин дал, депутат Госдумы – это он всё поднимает шахтеров…

- Каникулы на Горбатом мосту? - сказал я сочувственно.

И он горячо откликнулся:

- Не говорите: в центре Москвы торчим, а Москвы, считай, и не видим…Только и того, что конфеты московские… задарили! Они уже нос воротят. Но обстановка тревожная… уедем на экскурсию, а вернуться вдруг будет некуда. Да ещё трубы… пропадут или побьют их. А это уж Федоров давал деньги: такие инструменты дорого стоят…

Оркестр ударил «Прощание славянки», и душа отозвалась тонкой болью: хрупкие мальчишки посреди этого грозного  лагеря бунтарей… кто-то здесь наивен, как Ирбек Дзуцев, и также, как он, непримирим, а кто-то давно все понял… знает, что не в шахтовой кассе, а тут сейчас лежит его заработок… скольких из них увижу потом на съезде шахтеров в дорогих костюмах, модных рубахах, новеньких «мокасинах»… во что превратилась эта черная от угольной пыли, чумазая революция!.. Что ж, что лежит теперь посреди лагеря тряпичное чучело президента – сам он, въехавший на их горбу в Кремль, сидит там живой-здоровый…ну, может, не досмотрели – так же,  как тут, лежит…

- Здорово у них получается! – с теплотой в голосе негромко сказал Ирбек.

И я отозвался:

- А ты думал?

А мальчишки уже заиграли «На сопках Манчжурии»: и старые, ну, как будто бессмертные наши беды опять припомнились, и горе-горькое наше, и общая наша русская вина за всё, что произошло с родиной… что нынче происходит…

- Дети, считай… и так играть! - растроганно проговорил Ирбек. -  Ты веришь: не хуже наших цирковых «лабухов».

- Ну, конечно! – поддержал я с нарочитой иронией. – Эталон мастерства: ваши «лабухи». Как ещё перед утренним представлением поди надерутся…

Но он не слышал меня:

- Лучше!.. Я тебя уверяю: лучше…

Вечером он вдруг позвонил мне домой:

- Не спишь ещё?.. Ты ведь у нас – вместе с курами. Хорошо, что не спишь: я только что из цирка. Двадцать контрамарок им хватит?

Я сперва не понял:

-Кому?

- Кому-кому, - проговорил он ворчливо. – Ребятишкам этим. Оркестру. Давай так: ты с утра съездишь, скажешь им. Сможешь? Найдешь время?.. А я буду у входа ждать в половине седьмого вечера… Решено?

- Какой ты молодец! – искренне сказал я. – А я вот, видишь, не догадался попросить тебя… опять джигит – в роли доброго волшебника, Юр?..

- Ты на мой вопрос не ответил! – сказал он нарочно строго. – Ты сможешь?

Назавтра хотел приехать к зданию цирка первым, но он уже ждал там. Опять стал было от чистого сердца его благодарить да  подхваливать – какая, мол, для ребят радость! - но он ворчливо остановил:

- Я о другом ночью… не спал, веришь. Что вообще с ними будет? И с этими ребятишками, и кто поменьше, и кто родится потом… не выходит из головы! А контрамарки это мелочь… держи!

- Нет-нет! – отвел я его руку. –  Проведешь сам. Пусть они запомнят: не кто-нибудь пригласил – джигит Ирбек Кантемиров, осетин…

И он невольно вздохнул:

- Кантемиров-то ладно… Но ради Осетии…

Мальчишки появились большой и шумной оравой, и в середине и по бокам шли принаряженные шахтерики, и я улыбнулся:

- Опять тебе придется в дверях двух за одного считать?

Напоминал ему, как однажды мой младший сын, попросивший через меня пять контрамарок, привез потом на представление больше десятка казачат, и я, что называется, схватился за голову, но Юра твердо стал напротив пожилой билетерши и с нарочито серьезным видом взялся проталкивать ребят по-двое:

- Одна пара… две пары… три… сколько там, Нина, – пять?

Улыбаясь помолодевшими глазами, женщина повела ладошкой:

- Все равно не хватит… пусть все!

Когда все казачата оказались в фойе, с серьезным видом спросил его:

- Что ж ты не рассказывал?

Он поймался:

- О чем?..

- Что ты не только джигит – ещё и старый фокусник?

И он рассмеялся, довольный:

- Это цирк!.. Хочешь или не хочешь, всему научишься.

Теперешние его гости, конечно же, засиделись там, на Горбатом мосту – ещё на подходе толкали друг дружку, кричали, громко смеялись… Но то ли началось, когда в фойе каждый нацепил себе купленный в цирковой лавчонке большой красный нос, каждый в левой держал мороженое, а правой пытался отбиваться зажатым в пальцах продолговатым, как огурец, длиннющим воздушным «шариком»…

- Как ты думаешь? – глядя на них, нарочно серьезно спросил у меня Ирбек. – На представленье они пойдут? Или им и этого, их собственного, хватит?

И я расхохотался: недаром же Никулин накануне записи передачи «С легким паром» «подзанимал» у Юры анекдоты, недаром его шутки потом озвучивал!

Прошли с ним в директорскую ложу, откуда хорошо было видать, как мальчишки рассаживаются на своих местах… Расселись и тут же чуть не разом притихли.

- Смотри, какие пай-мальчики! – повел на них глазами Ирбек.

- А ты небось думал, что они арену займут?

- Сейчас будет оркестр, - проговорил он. – Я уже их подначил: сравним…

Все глядел на мальчишек, а я опять вспомнил уже давний теперь приход на Цветной бульвар казачат… Большинство, которому не досталось мест, Ирбек одного над другим рассадил под деревянным бортиком на ступеньках в проходе, и я тут же решил, что мы с ним сделали все, что могли, но он тихонько скомандовал:

- За мной давай-ка – не отставай!

Быстро прошли какими-то хитрыми переходами и оказались в буфете.

- А, дядя Юра! – дружелюбно встретила его молодая буфетчица. – Что – любимого вашего томатного? Один стакан? Два?

- Три! – сказал он ей в тон. – Только не соку, а три картонных коробки из-под сока… найдешь?

- Конечно, дядя Юра – для вас…

- Разрывай и складывай вот так! – приказал он мне, когда буфетчица принесла нам коробки.

- Что надо, не пойму…

Сам он уже растерзал одну:

- Видел, где мы их посадили? На камень… на бетонные ступеньки… дети! Долго им простудиться? В несколько раз складывай… под попку…

Там сидел и мой внук, сидел Глеб, которого Георгий, сын,  специально туда определил, чтобы остальным не было обидно… но почему не я, а Ирбек тут же бросился искать эти коробки, ну, - почему?!

Держа около груди по охапке вчетверо сложенного картона, зашли потом на конюшню за кусками попоны, тихонько вернулись на представление: в круглом зале держалась напряженная тишина, головы у всех были задраны – под куполом работали акробаты. Он попридержал меня у входа на верхнем ярусе, а когда ударила музыка, обвалом грохнули аплодисменты, подтолкнул плечом, кивком позвал вниз.

- Привстань-ка! – шепнул первому мальчишке, и тот послушно приподнялся и сел уже на картон с кошмой.

Шагнул ещё не ступеньку вниз:

- Привстань-ка!

Но казачок попался упертый. Руками схватился за край ступеньки.

- Чи-о?! – спросил громким шепотом.

Не знаю, почему это Ирбек перешел вдруг на «цирковой-изысканный»:

- Приподыми-ка «мадам Сижу»!

- Чи-о-о-о?! – совсем потерялся казачок.

- Задницу приподними! – перевел Ирбек на родной наш язык,  на обыденный. – Ну, жопу, жопу!..

 

… И вот когда его не стало, когда так неожиданно ушел, когда Москва так недостойно простилась с ним – ни траурной рамки в газетах, ни слова по радио, ни хоть коротенького сюжета по телевизору -  я, младший, вдруг ощутил настоящее горькое  сиротство…

Оказалось, наш с ним шутливый договор о беспрекословном соблюдении горского, кавказского «кодекса чести» в стремительно опускающейся в омут «общечеловеческих ценностей» столице,  был и в самом деле надежным щитом от нарастающей вокруг разнузданной пошлости и густопсового хамства…

Неужели останусь теперь со всем этим  – один на один?

Неторопливо и честно писать о джигитах – так, чтобы ни мне  самому, ни Ирбеку, ни обоим нам не было стыдно, - с годамивошло у меня в привычку, сделалось добровольной обязанностью. Давно уже понял, что это мне на роду написано – о них рассказать, но не спешил, не торопился: вон как пока силен и  красив, как подвижен и крепок, как духом могуч мой друг!

И вот ушел – а я о чем-то не расспросил его, чего-то, может быть, недопонял, что-то благополучно успел забыть… Издержки «вольных хлебов»… может быть, - слишком «вольных»? При которых вроде бы никому ничего не должен, никто тебя не торопит… откуда же теперь эта горечь горькая?

Не позвонит, не пошутит, никуда не позовет больше, не приободрит не только взглядом – одним своим благородным, полным кавказского изящества и ненарочитого достоинства  видом…

В один из тоскливых дней после гражданской панихиды на арене пустого полутемного цирка отправился к общему нашему с Ирбеком товарищу, работавшему тогда в «Парламентской газете» однокашнику по факультету журналистики Саше Алешкину. Сам он отлучился по делам службы, но сидевшие в кабинете за шахматами его коллеги передали, что просил обождать, и я сел в сторонке, невольно приглядываясь к игравшим: так безобразно громко они кричали и спорили… мало, мало того!

В кабинете стоял сплошной мат, всякий очередной ход сопровождался грязной руганью в изощренной, в отвратительной  форме… хоть всего-то газетчики - тоже «мастера» слова!

 Вскакивали и потрясали кулаками, раздергивали якобы непременные – положение обязывает! – галстуки, хватались за жиденькие волосы на давно полысевших головах, сгибались и разгибались, в забывчивости некрасиво почесывались, и у каждого был такой вид, будто сейчас то ли пукнет, а то ли, расстегивая молнию на ширинке, шагнет в угол…

Мне вдруг показалось, что они меня разыграли, никуда Алешкин не уходил – вот же он, вылитый: только и того, что на белесом худощавом лице воспаленные глаза сильно подзакисли и пену в уголках рта давно вытереть не мешало бы…

Блажен, кто подобного душевного смущения не испытывал!

Я встал, вышел и никогда больше не звонил Алешкину и никогда не заходил к нему… ты уж извини меня, Саша, - так получилось!

Правда, в этот первый год без Ирбека случилось одно радостное и чуть загадочное, мистическое, если хотите, событие…

Валентин Распутин позвал меня осенью в Иркутск, на проходивший здесь уже который год праздник «Сияние России». Встретил нас, небольшую кампанию москвичей, в аэропорту и почти тут же отвел меня в сторонку:

- Ты не обидишься?.. Расписывал тут, кто куда поедет, и тебе выпали рабочие города – Братск и Усть-Илимск… поймешь правильно?

Чего ж не понять? Больше десятка лет на «ударной комсомольской» стройке в сибирской молодости, это, братцы мои, - на всю жизнь.

Осень стояла удивительная, с пылающими яркой желтизной лиственными лесами, которые тянулись и тянулись под небом удивительной голубизны, и я был рад, что сказочный этот вид продлился для меня благодаря почти немеренным расстояниям по железной дороге уже внутри области – до чего она, страна Сибирия, и действительно велика!

В Братске спустился к берегу Ангары, умылся речной водой и постоял, улыбаясь давним годам…

  Навстречу утренней заре –

  По Ангаре, по Ангаре!..

Как тогда выпевали наши девчата именно эти слова…да!

… девчонка, девчонка танцует на палубе, - эти тоже…

Каждая тогда думала, что хоть и далеко Ангара, но это, конечно, - прямо-таки о ней… где тогда, интересно, был Рыжий Толян, который и Ангару тоже теперь, считай, прикарманил? Сколько ему тогда было лет?

Посреди вечера в одном из читальных залов ко мне подсела очень скромно одетая худенькая пожилая библиотекарша, положила передо мной старый мой престарый роман «Пашка, моя милиция» - ну, до того истрепанный и клееный-переклееный!

- Помню вас, я с нашей Антоновской площадки, с Запсиба, - взялась тихонько нашептывать. - Тогда всё – Братск, Братск, а у нас ещё ничего, до разворота далеко было, помните - тишина, и я сюда приехала: за романтикой.

Спросил по инерции:

- Нашли?

Как печально она посмотрела на меня: был взгляд раненой птицы, оставшейся жить в чужом краю…бедные вы мои! Какая там «утренняя заря», какая «палуба»!

… Как раз в этот миг, сейчас, компьютер «нового поколения» -  благодаря добрым людям только что задешево приобрел у одного богатого «продвинутого», которого он уже перестал устраивать, - так вот, эта бездушная машина, что то и дело теперь подсовывает  в мой текст то советы, а то готовые наработки, попыталась тут же напомнить мне о полузабытом в нашей жизни клише «з а р а н е е  б л а г о д а р е н», и я вдруг горько подумал, что это, может быть, единственная благодарность, которую заслужило бедовавшее на десятках «великих» строек, на сотнях чуть меньше них, моё поколение… продающий эти машины далекий чужой  миллиардер, и тот понимает и в отличие от наших, новоявленных, выходит, как бы сочувствует забытым и обездоленным!..

Но настоящую радость мне пришлось испытать в Усть-Илимске.

Мы были в только что создаваемой местной  художественной галерее, когда речь зашла о Кавказе и о кавказцах.

- Вы в тех местах бывали? – спросила у меня милая молодая женщина, руководитель галереи. – Хоть немножко их знаете?.. У нас тут небольшая проблема: на первых порах, конечно же, приходится чуть не по всей стране побираться, вот Москва и прислала нам две очень хорошие графические работы, но кто на них…

Работы тут же из запасника принесли, я глянул…

Как-то уже пытался писать, что нет ничего случайного, во всем – промысл Божий.

С одного листа глянул самый старший Кантемиров: уже в почтенных, очень почтенных годах Алибек Тузарович, глава династии. С другого смотрел на меня мой друг Ирбек.

Пришлось достать из кармана пиджака мишину иконку в твердой, в виде подковы, оправе из кожи.

- Как хотите, это она к вам привела! – сказал, перекрестившись.- Георгий Победоносец, которого осетины зовут Уастырджи. Считается – покровитель мужчин, воинов,  путников. Как шутливо в Осетии говорят: министр путей сообщения. Мне её подарил в свое время знаменитый наездник и каскадер Мухтарбек Кантемиров – «Не бойся, я с тобой», двухсерийный фильм, может, помните? Там он в главной роли. А здесь его отец и его старший брат.

- Вы уверены?.. Это точно? – стала допытываться руководительница музея. – Мы писали художнику, хотели, чтобы он нам ответил…

- И он не ответил?

- Да, почему-то не ответил.

- К несчастью, он пропал.

- В каком смысле?

- В прямом, - пришлось сказать. – В самом прямом…

Подлое, и действительно, время, которое стольких уже поглотило одного за другим! Никто не знает, куда делся  Заурбек Абоев, умница и красавец, талантливый осетинский график, писавший неплохие стихи … Ирбек уже был тогда главой землячества, с помощью  высоких милицейских чинов тоже пробовал искать его… нет!

Но вот остались прекрасные его работы, и две из них чудом переместились в Сибирь, которую так любили отец и сын… мало сказать, в Сибирь – в самый центр её, в самую глубину-глубинку!

- Вы нам пришлете хоть что-нибудь о них? – попросила директриса музея.

В Москве я первым делом позвонил Мухтарбеку, рассказал об усть-илимском музее, дал адрес, и оба мы потом слегка растрясли наши «кантемировские» архивы – ради сибиряков…

 

И вот дома, опустив голову, почти касаясь лбом оконного стекла, стоял я, невидящими глазами глядя на свою Вятскую, по которой неслись машины, и всё размышлял, и все пытался понять…

Ну, с ребятишками ясное, предположим, дело: Ирбек никак не мог дождаться внуков – Марик не торопился связывать себя женитьбой, не торопился, и вот она где прорывалась, эта любовь к детишкам и эта боль.

Недаром ведь о них всегда: д и н а с т и я  К а н т е м и р о в ы х.

Династия!

А продолжателя нет…

Через несколько лет мы созвонимся с Володей Ли, главным администратором цирка на Цветном бульваре, тестем Маирбека, который будет в то время с гастролями в Англии, созвонимся и съедемся на развилке дорог недалеко от Звенигорода…

Счастливый Володя, дитя корейца и «щирой» украинки, прошедший суровую цирковую школу  бывший акробат, вылезет из машины с годовалым бутузом на руках:

- Знакомься, Юра, с дядей! – начнет говорить ему. – Он друг твоего дедушки… знакомься, Ирбек!

Попробую черноглазого малыша взять на руки, но раздастся такой густой, мощный рев!..

- Ну-ну, - скажет Володя. – Ну-ну, а то и отец с матерью там  услышат… англичане им продляют контракт, представляешь? Они вообще запрещают кому бы то ни было появляться в стране с парнокопытными, а тут был такой успех, что предложили ещё на несколько месяцев остаться: послезавтра директор сам полетит подписывать договор.

Так вышло, что «послезавтра» мне пришлось прийти «на Цветной бульвар», чтобы повидаться с Татьяной Николаевной Никулиной… От неё, сидевшей в кабинете покойного мужа, Юрия Владимировича, только что стремительно вышел с бумагами их сын Максим, нынешний генеральный директор, в приемной чуть не налетел на вошедшего с кипой черных бурок в руках Володю Ли, промчался в свой кабинет.

- Маирбеку хочу с ним, - торопливо сказал на ходу главный администратор, ношей своей раздвигая оставленную  приоткрытой дверь в кабинет генерального. – Говорил: сейчас улетает.

Зато какое спокойствие царило там, где сидела Татьяна  Николаевна!

Превращенный в музей кабинет Юрия Владимировича, и при нем ещё уставленный сувенирами со всех концов света, теперь, что называется, ломился от них, и сама она, уже очень пожилая, сухонькая, после нескольких дней болезни поблекшая тоже невольно гляделась тут одним из многочисленных экспонатов.

Заговорили о Кантемировых, и Татьяна Николаевна очень  медленно, будто потихоньку доставая это из памяти, стала рассказывать, как в давние теперь, предавние времена, когда выпадали совместные с осетинскими джигитами гастроли, Мариам Хасакоевна, которой и без того приходилось заботиться о своих трех мужчинах, заодно брала на свой кошт Никулиных, как вкусно она готовила и кавказские блюда и русские щи, как тепло и весело было за общим большим столом…

И тут стало происходить что-то удивительное: на глазах она начала оживать, начала как бы молодеть… Скрывавшие до этого усталую боль глаза зажглись, заискрились, на впалых, давно не видавших косметики щеках появился яркий румянец. Как очаровательно она улыбнулась!

- Если бы т о г д а  вы их видели: Ирбека и Мухтарбека! – сказала вдруг зазвеневшим голосом. – Юру и Мишу… Какие, и правда, были красавцы!

 

Но почему их все-таки так тянуло в Сибирь?

Вышагивая по своему не очень просторному кабинету как бы положенные для печальных раздумий километры, однажды остановился, постоял так, словно к чему-то далекому прислушиваясь, и вдруг влепил себе в лоб раскрытой пятерней:  тюха-матюха!..

Как о таких, вроде меня, молодцах в родной моей станице говаривали…

Или это уже из того, что в других, в далеких от Кубани краях было услышано и стало потом моим?..

Так и тут: все на свете одно с другим переплетено, все связано-перевязано – тем более на просторах нашей Руси-матушки, где многое перемешивали, перетасовывали ещё и нарочно!

Что ж ты, подумал о себе, что ж ты уже столько лет, стреляный вроде воробей, о джигитах размышляешь как бы отдельно, о казаках – отдельно и также о них всегда пишешь … да ведь ссыльные казаки и были в Сибири теми самыми зрителями, которые душеньку свою отводили на представленьях джигитов!

Да как же ты раньше до этого не дошел?

Опять, как в нашей станице: н е  д о т у м к а л?!

А ведь было тебе столько знаков: да тот же спасатель «Шахтер» около Лемноса, который одним своим неожиданным появленьем должен был в твоем сознании многие концы и начала соединить! Не отсюда ли тысячи казаков разбрелись потом по Европе, в каких только странах не осели, родили детей, многих растили в русских школах да кадетских корпусах, оказались с ними в немецком Казачьем стане, в корпусе у генерала фон Паннвица, в австрийском Лиенце, где так жестоко англичане их предали, и в «телячьих вагонах» покатили оттуда в Кузбасс… А кто их тут встретил?

Бедолаги, которых с Дона, с Кубани, с Терека выслали сюда двумя десятками лет раньше: во времена расказачивания-раскулачивания…

Кто все эти шахты бил?.. Кто «металлургию» да «химию» поднимал?

В большом очерке «Последнее рыцарство», который был опубликован в первые годы шумно разрекламированного, но так пока и не состоявшегося нашего «возрождения», которое впору уже                  «в ы р о ж д е н и м» называть, рассказал кроме прочего об отце старого свого друга Николая Бурыма, выросшем сиротой лихом «красном» казаке с Терека: как раз из-за его сироства да из-за природного удальства не однажды пощадили его сердобольные, старше возрастом «белые»… Очерк этот многим тогда понравился, а Коля, посмеиваясь, сказал мне:

- Хочешь, я тебе – продолжение?.. Когда распределился на работу в Междуреченск, через год-два приехал ко мне отец. Денек-другой погостил и говорит вдруг: съезжу-ка я, сынок, в Прокопьевск. После гражданской туда половину нашей станицы вывезли… Как они там?.. Хоть одним глазком глянуть!.. Вернулся оттуда мрачный и говорит: хорошие ребята, но больше я туда не поеду. Стоит выпить стакан, и каждый тут же – о вооруженном восстании… Нельзя к ним ездить, сынок, нельзя – а то ведь загребут вместе с ними!

А книжка Евгении Владимировны Польских «Это я пред тобою, Господи!»?.. Искусствовед по профессии, работала в Москве, уехала во время войны в родные края, на Ставрополье, тут во время оккупации вышла замуж за казака, который вернулся с немцами, с ними оба ушли: муж её издавал у Паннвица газетенку «Казачьи ведомости»… ну, прямо-таки, как ваш покорный слуга – в Союзе казаков у батьки Мартынова… В Лиенце их взяли вместе, но на первой же «нашей» станции разделили: офицеров потом провезли дальше, вглубь Сибири, и о муже она ничего больше не слышала, а основную массу «простых казаков» разбросали по зонам «Кузбасслага» да «Южкузбасслага»: в Кемерово, в Ленинск-Кузнецком, в Белове, в Киселевске с Прокопьевском, в Мысках, в Междуреченске…

Читал книжку, изданную после очередного её возвращения в  Ставрополь, уже в девяностые, и вдруг наткнулся на фразу, от которой зашлась душа: «После ласковых имен кубанских наших станиц - Отрадная, Спокойная, Привольная – ранили даже грубые названия здешних мест: Тайбинка, Тырган, Сибирга…»

Но для меня-то и они звучали торжественной музыкой!

Что говорить о чуть ли не родном прокопьевском Тыргане… В шутливых стихах беспечной молодости была воспета и соседняя с Новокузнецком Сибирга:

Сибирга, Сибирга!

Приготовь стопарик.

К тебе едет дядя Га…

Дядя Сибир-Гарик!

Ну, что делать, если комсомольские наши стройки возникли потом в тех местах, где перед этим были лагеря с нашими же земляками, а то и близкими родственниками… Думаю иногда: может,  побывавши на преддипломной практике в Кузбассе, оттого-то и рвался потом в Сибирь, в места казачьей погибели, что Божий промысл для меня был – как раз об этом и рассказать, но за шумными песнями о «величавой Ангаре», о том, как «девчонка танцует, танцует на палубе» я его тогда так и не расслышал и начинаю различать только теперь, когда размышляю о своем друге-джигите…

Ведь представьте себе, действительно, вы только представьте: бить и бить в глубине эти черные норы, в которых тяжелая земля во время обвала навсегда засыпает твоих товарищей… Если пласт угля невысок, годами потом стоять в этих норах на коленках;  пить после безрадостной смены вусмерть, чтобы забыться и хоть как-то отдохнуть… И вдруг по городу слух: джигиты приехали!

За тридевять земель от родного дома сидеть среди немногих выживших станичников под брезентовым пологом «шапито», втягивать жадными ноздрями лошадиные запахи, слышать тихое ржанье, и - вдруг, вдруг!

С лихим гиканьем, стремительно врываются на арену горячие кони с лихими наездниками в черкесках и высоких папахах – будто из недавнего прошлого…

Да так ведь оно и было: полвека назад на ростовском ипподроме совсем молодой тогда осетин Алибек Кантемиров учился джигитовке у донских казаков, а теперь их детям и внукам передавал, несчастным страдальцам, привет с их зеленой и теплой родины…

…Они восстали-таки, но поздно, поздно, когда позвали их уже не свои – позвали чужие, недаром ведь среди шахтерских вождей оказалось столько немцев или я к о б ы немцев, которые преспокойно потом уехали кто в Германию, кто в Израиль: приторговывать там сибирским угольком да металлом…

- Говоришь, недавно был у нас, тогда, может, видел эту картину? – расспрашивал меня возле Горбатого моста «дежурный сторож» Петюня. – Её теперь на всех митингах выставляют, на всех праздниках: «Прокопьевский петух» называется. На перекладине мощный кочет с такими шпорами, что будь-будь, ударил крыльями, задрал голову – прямо-таки слыхать, как орет… А перед ним вполнеба – заря!

Занялась над родиной, как же…

- И Норильск, и Воркута – это уже потом. И междуреченские ребята с шахты Шевяковой – это после. А первыми наши прокричали: в Прокопьевске!.. Почему я себе и кликуху эту -  Петюня. Наш петух первый свободу объявил!

Как все же хорошо, что я не стал тогда Ирбеку о Петюне из любимой его Прокопы рассказывать!..

 

 

Рассказ

УЛЫБКА ИМПЕРАТОРА

 

1.

   Маленькая птаха ударила в окно.

   Когда обернулся, она уже стремительно улетала.

   Бывает, птичка бьется о стекло, как бы распластавшись на нем. У нас это чаще всего синички. Тогда видать и головку с клювом, и трепещущие крылышки, и застывший раздвоенный хвостишко. Словно в уютное 

жилище просится: ну, впусти!

   Или в сердце?..

   Тут – нет.

   Может быть, ее обмануло висевшее на балконе белье?

   Удирала через прогал между двумя рядами белых рубах.

   Надеваю их только под пуловер, в холода. И в любое время, когда сижу за работой.

   Однажды, когда жили еще в Сибири и я над пищущей машинкой задумался, сзади неслышно подошла младшая сестра, Танечка, в то время студентка. Обняла за шею, сказала в ухо: «Как люблю тебя, братик, когда ты как стеклышко!.. В беленькой рубашке: сидишь и печатаешь».

   Танечки давно уже нет. Умерла совсем молодой.

   А белые рубахи остались символом почти недосягаемой чистоты и неумирающего сокровенного тепла…

   Но как между ними пролетела к окошку птаха?

   В кабинете два одинаковых окна.

   Одно через комнатные цветы на подоконнике, сквозь начавшие по весне зеленеть плети дикого винограда открывает вид на дальнюю кромку леса… Откуда бы и ждать птаху, как не отсюда.

   Но птаха выбрала боковое балконное окно, в которое обычно стучит, возвратившись с грядок, жена, либо кто-то из друзей, подъехавший из Москвы со свежими газетами да старыми грустными разговорами… тоже хотела что-то сообщить?

   Так, нет ли, я понял это как знак… Или – призыв?

   Зов!..

   Защитить, может быть, последний оплот русского братства.

 

2.

   Кто-то скажет: нашелся защитничек!

   Но что делать?

   Это у меня такой пунктик. Это родовое. Наследственное.

   Историю более чем столетней давности рассказывал уже не раз и не два. Вот короткий отрывок из работы «Последнее рыцарство», написанной в 1990 году. В ту пору эйфории от предстоящего «возрождения» не один журнал обошедшей. Но ни в одну мою книгу по причине дороговизны нынешнего издания он так и не попал: недолго играла музыка!

   Так вот, из «Последнего рыцарства»:

   «В восемнадцатом году, когда в станицу в очередной раз ворвались белые , мой прадедушка Иосиф Леонтьевич Мазеев, паровой механик, из  «иногородних», пошел через улицу: пересидеть неровный час у именитой родни, у казаков… Прабабушка сперва поторопила его, а потом подтолкнула вслед ему старшую дочь: «Поглянь, Стеша, чи папаша успел?»

   Стеша, ей было тогда двадцать четыре, родная моя бабушка, которой я так никогда и не видал, шагнула к плетню, перегнулась и закричала от ужаса: увидала как всадник на скаку срубил шашкой человека посреди улицы. Решила – ее отца. И упала без чувств.

   Приехавший на «ходке» станичный фельдшер Гречухин, который жил потом почти до ста лет и лечил – уже после Отечественной войны – и нас всех, детишек, определил у бабушки Стеши «разрыв сердца» и сказал, что спасти ее все равно не удастся, а потому не надо, бедную, тормошить и ни в коем случае нельзя над ней плакать: она все слышит и будет мучиться. Единственное, чем стоит помочь – ласково поговорить над ней, чем можно успокоить, утешить перед самой дальней дорогой…

   Она лежала на тулупе под яблоней, а вся родня стояла на коленях вокруг. «Живой я, Стеша! – глотая слезы, говорил ее отец. – Зря ты волновалась, доча, – живой!» «Добежал папаша, а как жишь! – гладила ее по голове прабабушка Таня. – Это ктой-то чужой упал, а у нас все хорошо – все осталися!»

   Говорили, пожилой священник потом сказал, что он еще не видел людей, которые умирали бы с такой счастливой улыбкой на лице как у нашей бабушки Стеши». 

   Покажется странным, но предисторию этой драмы и ее продолжение  перепечатываю из номера архангельского журнала «Двина», вышедшего в начале 2015 года. Из нового своего очерка ли, рассказа, эссе, это уж как вам захочется. Под названием «Бабушка Стеша и Юрий Павлович». Посвященного писателю Казакову, которого эта наша семейная история так в свое время зацепила:

   «Но вот какое дело: за два-три месяца перед этим бабушка Стеша пошла с детьми в поле. Нашей маме тогда было шесть, младшему ее брату – четыре года.

   И вот шли они по дороге, как вдруг бабушка исчезла.

   Спряталась в кукурузе и стала за детьми наблюдать: что они без нее будут делать?

   Дети звали ее, кричали, стали плакать, но потом старшая, будущая моя мама, Антонина Мироновна, вытерла братику слезы, взяла его, рыдающего, на закорки и понесла в станицу.

   А бабушка Стеша дома потом сказала маме своей, нашей прабабушке Тане: теперь я за них спокойная. Тоня никогда Жорика не бросит.

      Подумать: ну, что это была за фантазия – так жестоко детей испытывать?   

   Но это, конечно, было предчувствие.

      Наши потом не раз вспоминали, что она, когда говорили ей перед смертью хорошие слова, в ответ слабо улыбалась.

   Но, может, думаю теперь, улыбалась она больше потому, что знала это о своих детях: старшая младшего никогда не покинет.

   Так и было».

   Так и было, продолжаю я уже нынче. 

   Для младшего братика сестричка стала чуть ли не матерью. Защищала его и от богатой мачехи, и от бедной, вскоре как раз и распавшейся от бедности   коммуны «Плуг и молот». От своих скудных заработков швеи посылала ему копейки в армию, где тот был «воспитанником оркестра», и собирала потом посылки, когда его, бывшего уже художественным руководителем районного  дома культуры, как «врага народа» на десять лет отправили на  Колыму. И встречала потом в сорок седьмом, когда он освободился. И радовалась вместе с остальной родней, сидя с букетом из своего цветника в первом ряду, когда он снова пел или выходил на сцену со знакомой всем только по заграничным фильмам трубой «саксофон», которую станичники звали: «тигра и тигра!»

   И, тоже как несчастная мать, страдала, когда после второй, уже очень коротенькой посадки в самом начале 53-его, дяде Жоре предложили «подать на реабилитацию», а он вместо этого вглухую, на много лет, запил и дом наш, делая мучительный крюк, обходил стороной…

   Но что это я?.. Зачем?

   И причем тут – «восемнадцатый год»?

   Или нашему поколению эти раздумья о кровавой подставе мировой закулисы уже не избыть? И с годами они становятся только трагичней, горше и безисходней?

   Разве безжалостная казацкая шашка разрубила только судьбу нашей кубанской родовы?!

 

3.

   Рассказ этот, несколько в иной форме, я начинал 20 мая, наутро после приговора чемпиону по боевому сабо и рукопашному бойцу Емельяненко-младшему. Александру.

   Широка дорога в тюрьму, вздыхает по нам по всем русская пословица. Да обратно, предупреждает, больно узка.

   Саша, Саша!..

   С ним не знакомы.

   Встречался со старшим. С Федором.

   Мне бы у него теперь кое-что разузнать: давал мне номер мобильника. Но, представляю, как ему нынче не до того.

   И, может быть, искреннее желание поддержать всех сопереживающих   искупит мою невольную вину: и незнание тех дорогих для русского сердца подробностей их жизни, которые всякому хотелось бы знать. И отсутствие ясности в грустных, о которых лучше вообще не ведать, историях…

   Неужели первое – только о старшем?

   А второе – исключительно об Александре?

   Да нет же! – душа кричит. – Нет.

   «Было двенадцать разбойников», помните?

   «Был атаман Кудеяр…»

   Или мы уже и песни свои забыли?

   Не хочется объяснять, как трудно приходится писателю, избравшему путь документалиста. Тем более в перевернутом с ног на голову сегодняшнем мире. В котором все меняется не то что ежедневно – ежесекундно.

   Ну, да крута гора, а миновать нельзя.

   Любимая присказка.

 

4.

   Вот небольшой отрывок из моего романа «Бригадир».

   Неужели, когда нынешнее ворье только чужим и живет, мне, доброго дела ради, еще раз нельзя воспользоваться своим, кровным?

   Рассказанное в отрывке случилось в Старом Осколе, где мэром тогда был давний, с сибирских времен, мой друг, а я там как раз и работал над «Бригадиром».

   Итак:

«Год назад, на Троицу, вместе с моими  майкопскими друзьями   нас позвали на грустный праздник в станицу Чамлыкскую, расположенную между двумя кубанскими городами: Лабинском и Армавиром. Восемьдесят лет назад, тоже на Троицу, по уговору с окрестными большими  станицами и малыми хуторами Чамлыкская восстала против новой власти, но ни ближние, ни дальние соседи поддержать станицу-зачинщицу не успели, и почти всё её население было практически вырублено: с патронами у «красных» было в то время плохо…

…и вот как не сказать, что ничего случайного не бывает?

21 декабря, в этот, самый короткий в году день, когда самая длинная ночь над Россией справляет полное торжество, чтобы через двое суток начать, наконец, своё отступление, в 14.10 по московскому времени я сидел за компьютером в номере пансионата «Улыбка», и, когда на мониторе появились строчки мои о Чамлыкской и о её поминальном празднике, зазвонил телефон, и я секунду-другую помедлил: чтобы найти курсором синий значок с крошечной дискетой и надписью под ним – «сохранить». 

- Вы звонили Емельяненко, - раздался в трубке мягкий мужской голос. – Это Фёдор. Кто меня искал?

И я горячо откликулся:

- Спасибо, Фёдор Владимирович! Несколько дней не мог дозвониться. Это писатель Немченко, Гарий, который в Осколе приезжал к вам с Виктором Вербкиным…

- Рад слышать вас, - сказал Емельяненко.

- Я-то как рад!.. Как добавляют черкесы: в десять раз больше, поверьте. В сто раз!

Собеседник откликнулся на православный лад:

- Спаси Господи. Я вам нужен?

- Дело-то вот в чём: уже несколько лет собираю книжку о Старом Осколе, а какой же Оскол – без Емельяненко?

- А я сейчас как раз в Кисловодске. На сборах.

- И будете дома…?

- В начале января, а, может случиться, чуть позже.

И я заторопился:

- Тогда одолжите ещё минутку, расскажу, о чём только что хотел написать. Ваш звонок застал меня как раз за этим занятием, представляете?!..  Весной был на празднике в станице Чамлыкской на Кубани, и после молебна батюшка, отец Виктор, приглсил нас к себе домой… Не помню, с чего началось, но когда  сказал, что бываю в Осколе, одна из очень пожилых женщин, которые, видно, помогали матушке стол готовить, как-то так запросто сказала другой такой же бабушке: там же как раз и живёт наш Емельяненко Федя, в этом Старом Осколе!.. А почему это – ваш? – спрашиваю. «Дак, а мы за него молимся!» - отвечают. А батюшка: расскажите, расскажите писателю!.. Оказывается, есть у них старенькая подружка, которая следит за всеми вашими выступлениями по телевизору и накануне всех их предупреждает: сегодня не спим!… И они накануне молятся, а потом встают посреди ночи: болеть за вас. Рассказывает она это, а отец Виктор говорит: мы вообще каждый день молимся за раба божия Феодора! И они обе: да, да! Это наш русский защитник, других и нету пока, считай!.. В Старом Осколе вдруг увидите, дак так ему и скажите и поклон от всех от нас передайте… Хотел вот повидаться, Фёдор, и сказать это, и поклон передать от бабушек из Чамлыкской.

- Спаси Господи! – сказал он потеплевшим голосом. – И непременно им поклон - тоже!

Может, не дожидаясь выхода книжки, и в самом деле, послать мне в  Чамлыкскую этот коротенький отрывок?..

В прошлый мой приезд сам не успел отдать Фёдору свои книжки, сделать это попросил Витю Матренина, он потом переслал мне содержание моей дарственной надписи: как знал, что  пригодится, мудрец!.. Вот она, эта надпись: «Многоуважаемый Феодор Владимирович, дорогой Фёдор! Очень рад, что у нас с Вами достаточно много общих друзей и добрых знакомых и что я могу теперь, коли даст Бог, писать о Вас, о них, о нас – обо всех вместе.

Очень растрогал меня, конечно, своей любовью к русской классике, а упоминанием о «Тёмных аллеях» прямо-таки зажёг в душе свет!.. А говорят иной раз, что русская литература ничему свой народ не научила – неправда!

И как здорово, как по самому высокому счёту для России нашей   спасительно, что в те годы, когда по разным горьким и подлым причинам  она так ослабла, русские вроде Вас парни из глубинки взяли на себя такое тяжкое и такое благородное бремя защитников её характера, её славы, её достоинства, её судьбы, её будущего.

И в самом деле: ещё не вечер! Будет и на нашей улице праздник!

Спаси Господи – за надежду для нас, для всех!

Любви, добра и удачи!

Сердечно, отцовски, братски – Гарий (Гурий) Немченко

2007г., июнь 20, Старый Оскол».

Но сколько там от Кисловодска – двуглавый Эльбрус?

И как мне было не вспомнить теперь о нём, столько раз виденном в моей станице ещё мальчишкой, с порога отчего дома!

- Если вдруг будет какая поездка поближе к Эльбрусу, - сказал напоследок Фёдору, -  вспомните, что он, как на Северном Кавказе считается, «место силы». И наш русский покровитель. Когда-то очень давно в тех местах была наша с вами прародина!

Он там явно улыбнулся:

- Выходит, я – дома?

… И долго я, радостный, ходил потом из комнаты в комнату по номеру «Улыбки» на втором этаже и то и дело поднимал обе руки вверх, словно обращаясь к Тому, Невидимому, Кто всё видит и всё знает наперед: Ты был свидетелем,  Ты всё слышал и знаешь, что я это не придумал, нет! Более, более того – ну, кто же, как не Ты устроил это федин отклик на мой звонок именно в ту минуту, когда я начал писать о прошлом русском братоубийстве и о том, что у нас всё ещё остаётся надежда, И пока есть такой защитник…

А, может, вдруг подумалось, и Оскол – это «место силы», да, да – он просто не может не быть им! Другое дело, что кто-то её лишь набирается тут, неисчерпаемой нашей силы, а кто-то, как  Фёдор Емельяненко, не только подпитывается сам – сторицей возвращает её. И родной старооскольской земле. И – общей нашей родной матери – России.

Пожалуй, ведь это правда: Фёдор Емельяненко – только вершина мощного айсберга под названием Старый Оскол.

Хотелось немедленно позвонить кому-нибудь из старых здешних товарищей… хотелось рассказать об этом маленьком чуде, хотелось им поделиться, и в то же время охватывала боязнь ненароком расплескать то, что так щедро мне было сегодня дано, так сокровенно явлено.

Перед этим я, конечно же, о встрече с Фёдором размышлял и невольно  готовился к ней, будто её заказывал… Прислушивался, что о нём в городе рассказывают: «За молоком да за всем таким придёт в «Карусель»,  девчонки его вдруг увидят: оставьте, пожалуйста, автограф! Тянут кто блокнотик, кто что под руку попадёт, а он либо открыток новеньких купит, а то и какую книжечку – обязательно сам».

А это из интервью: «Как вы готовитесь к серьёзным боям? И знают ли о вас в Америке?» - «Как к своему мастерству, своей физической выносливости, так же серьёзно отношусь к психологическому настрою – надо уметь подвести себя к бою. К тому же со мной ездят на соревнования мои близкие, которые всегда меня поддерживают, разделяют соревновательные трудности, вечерами служим молебны.»  «Любите ли вы читать и какую литературу предпочитаете?»  - «Читаю всегда – в дороге, на сборах, перед сном. Читаю классику, православную литературу. Сейчас читаю Ивана Ильина – очень интересно. А моя двухлетняя Василиса предпочитает Корнея Чуковского, так я его уже наизусть знаю.»

Позвонить кому-либо? Поделиться?!

Как Фёдор в самом начале рассказа о нём сам вдруг позвонил?..

Сначала допишу, думал. Сперва допишу. И – расскажу потом всем».

 

5.

   Далее идет мой текст поновее. Еще не видавший типографского станка…

   … Об этом чемпионате по «боевому самбо», что недавно состоялся у нас в  Москве, услышал сперва от старшего, от Серёжи, который живёт теперь на Кубани, в отчем доме в Отрадной. Вроде на полушутке, а вместе с тем как бы гордясь выпавшей на его долю «высокой миссией» взялся по мобильнику излагать. Из соседнего Черкесска до него дозвонился находившийся там проездом  Арамбий Хапай, поинтересовался, как жизнь, не нужно ли сыну его старого кунака чем-то помочь, а в заключение предложил передать отцу:  могли бы, мол, в Москве повидаться. Во дворце «Дружба». На этом самом чемпионате.

   Когда до моего сознания, постоянно обремененного бесконечным     нашествием сюжетов, требующих, ну прямо-таки немедленного воплощения в слово, всё это дошло в том порядке, в каком хотел донести его Арамбий, чемпионат уже начался, а сам Хапай скрылся от посторонних глаз, а заодно и от дружеского моего взора, в тёмной  глубине публики, которую по телевизору на этот раз вблизи почему-то не показывали… Может, из-за обилия вип-персон?..

   Которые решили теперь прибегнуть к саморекламе иного рода: мол, информация о присутствии среди болельщиков - только для тех, кто будет сидеть неподалёку. Для узкого круга. Для посвящённых.

   А уж они-то разнесут слух по всем, каким это необходимо, ушам.

   Я стал поудобней устраиваться у телевизора: зрелище предстояло долгое…

   Отчасти он и сам был виноват, Арамбий. Что братское его предложение сразу я «не догнал». Что он теперь в зале среди болельщиков, а я снова - напротив опостылевшего «ящика».

   Нет, правда. Сперва он много лет донимал меня, живущего на два дома, настойчивым приглашением останавливаться, когда из Москвы заявляюсь в Майкоп, непременно в его кунацкой, а не у тёщи на Первомайской улице… Не должен, настоящий кавказский мужчина этого позора себе позволять, нет – не должен!

   Дошло до того, что однажды он позвонил мне чуть ли не в полночь и радостно сообщил: придумал, наконец, как поддержать мой авторитет безупречного джигита - «мужчины чёрного, железноглазого»… Нашим общим друзьям-черкесам стал теперь говорить, что я, наконец-то, выкупил тёщин дом: нынче фактически она у меня живёт, а не я у неё.

   - Но ей пока об этом не станем, ладно? – попросил Арамбия в полусне.

   И он великодушно согласился: мол, это – другое дело.

   Как раз в это время мы только что отметили девяностолетие Ларисиной мамы, Ирины Ефимовны: пусть ещё хоть годок-другой проживёт в счастливом неведении и в неколебимой уверенности, что по-прежнему является законной владелицей жалкой своей халупы на Первомайской… Не будем у неё отбирать хотя бы эту иллюзию.

   Потом вдруг выяснилось, что мы с Арамбием в некотором роде - одного поля ягоды: я – презренный «майкопский зять», а сам-то он – «бесленеевский»!
   Ближайший путь до расположенного на северной окраине Ставрополья, на противоположном берегу Зеленчука аула Бесленей, откуда родом его жена… но стоп, стоп!

   Сходу, как говорится, хотел было назвать имя жены своего кунака и тут же запнулся: имею ли право? Был у нас с Арамбием разговор и на эту тему: как должен настоящий адыг звать свою жену?.. «Эй!» – сурово ответил мой друг. «Прекрасно!.. А если ласково?» Редко видел Арамбия таким. Даже губы сложил по-особому и крепкую свою руку расслабленно приподнял: «Э-э-эй!»

   Но разве нет в этом своего рода целомудрия?

   Так необходимого нашему развращенному веку.

   Еще тогда я подумал и думаю нынче снова о несговорчивом моем друге:  что ж!.. Как наш «пречудный отче Серафиме, великий саровский Чудотворче» нам завещал «стяжать в себе дух мирен», и вокруг тебя «тысячи спасутся». Так строго блюдущий «адыгэ хобзе», кодекс чести адыга, мой старый товарищ разве не напоминает нам о бессмертных традициях предков?..

   И своим землякам-черкесам. И соплеменникам по всему белому свету.

   И тем из русских, кто любит, понимает и чтит «солнечную Адыгею», страдалицу.

   … откуда родом, да простит мне русскую традицию Арамбий, его жена  Айшет.

   Так вот, путь из Макопа лежит через Отрадную, но что это, что это за путь!.. Идёт он по последней, ещё оставшейся на Кубани, предгорной глуши, мимо полузаброшенных  станиц и дочиста разорённых хуторов, и только малый отрезок чуть ли не в самом в центре  района, можно считать, заасфальтирован.

   Однажды Арамбий позвонил мне в Майкоп снова глубокой ночью и по-дружески  ворчливо, но со свойственным ему напором спросил:

   - Зачем вы, скажи, отбирали у черкесов землю? Если до сих пор не научились с умом ей пользоваться?

   Поинтересовался спросонья:

   - Вопрос ребром?

   - Конечно! – сказал он. – Застряли сейчас возле твоей Подгорной Синюхи. Проехать дальше  просто нельзя... а видел бы, как тут люди живут! Все хаты кособокие. Стариков нет, одни полусогнутые бабушки в галошах на шерстяной носок… И непролазная грязь кругом.

   Хотел отделаться старой шуткой, бытовавшей среди моих московских дружков:

   - Уже отображено в русской литературе.

   - Где-где? – невольно переспросил Арамбий.

   - Хотя бы в сборничке, который я тебе наверняка подписывал… Может,  помнишь - «Голубиная связь»?  

   - Так это я ещё когда прочитал! – сказал он тоном, не оставлявшим сомнений в его искренности.

   Что верно, то верно: и книжки мои, и то, что публиковалось в газетах, он не просматривал – прямо-таки дотошно изучал.

   - Да ведь то-то, Арамбий, и печально, - пришлось вздохнуть. - Для кого теперь пишем? И – зачем, зачем?! Только ты вот, спасибо, и прочитал.

   - А давай с тобой лучше сочиним общее письмо кубанскому вашему  губернатору? – предложил мой друг таким тоном, что было ясно: отводит этим звонком  душу около своего застрявшего «жигулька». – Давай ему  расскажем, как есть. Предложим чтобы эту дорогу в порядок привели: разве только один я по ней езжу? И так письмо и подпишем: русский писатель и адыг-чемпион мира по самбо.

   - Трижды чемпион мира! - поправил я.

   И он скромно уточнил:

   - Тогда уж четырежды… подпишешь ты такое письмо?

   - Да почему не подписать?

   Не очень представляю, что он там один либо с каким-нибудь, таким же, как сам, горячим советчиком сочинил, но однажды в Москву позвонил Сергей и всегда умилявшим меня тоном бесконечно послушного сына, но с неистребимой чёткостью офицера-отставника заговорил:

   - Папа!.. Что ты такого в краевую администрацию написал, что начальство в Отрадной стоит на ушах? На что ты, папа, пожаловался?

   - Никогда! – сказал в своей сибирской манере. – Ни за какие пряники. Потому что давно и твёрдо усвоил: занятие это совершенно бесплодное – в «край» на наш куток жаловаться. Всё равно районное начальство откупится.

   - Так и сказать?

   - Если хочешь, так и скажи… Лишь бы тебе там не вышло боком.

   - Но ты, папа, ничего не писал?

   - Да это уж факт!

   - Сказать им, что ты всем доволен?

   - Более того, скажи, - более. Отец, мол, попросту счастлив!

   Ну, в таком я был в тот момент расположении духа: горько пошучивал.

   И только потом уже  вспомнил о ночном звонке Арамбия, застрявшего по дороге в Бесленей возле Подгорной, будь она неладна, Синюхи… есть там такой гнилой угол, есть. Неподалёку ещё Спокойная Синюха, родная сестра  по глухомани... неужели прав-таки Арамбий?! Насчёт черкесской земли.

   Недаром на заднем стекле его «жигулька» кто-то из его дружков-художников изобразил красочную карту чуть ли не всего Северного Кавказа с чёткой надписью над ней: «Земля черкесов». Кое-кто из русских моих приятелей по этому поводу кипятится, но я только посмеиваюсь: а почему бы и нет?!

   Это ли не предупреждение нам, русакам: не договоритесь между собой, и тоже потом, глядишь, придётся кому-то из наших несгибаемых на своей легковушке написать над очертаниями родины, принадлежащей уже другому народу: «Русская земля».  

   А-ей! – как бы воскликнул горец.

   «Горец» в нашем случае уже не от слова «горы». От слова «горе». Которое уже вторую сотню лет, до тех пор скрытое, теперь уже явно длится и длится…

    Может быть, мне стоило вспомнить чуточку раньше?

   О том, что сюжет с разноцветной картой Великой Черкесии на заднем стекле легковушки Арамбия уже использовал в документальном рассказе «Соберись, Родина». Пусть извинит меня читатель за повторение связанных с этим размышлений о нашей ещё недавно, по историческим меркам, «единой и неделимой» России-Матушке, но ведь пришла пора не то что повторять их – кричать на каждом перекрёстке, как говорится. Если не хотим опять наступить на северо-кавказские грабли… И разве этот широко известный исстари сельскохозяйственный инвентарь готовят нынче только на юге?

   По зарубежным, и тут опередившим нашу Эрэфию технологиям, его теперь только ленивый не припасает. Грабли, выражаясь языком первых лиц, наш сегодняшний брэнд. Может быть, на нынешнем гербе вместо скипетра либо державы стоило бы двуглавому орлу в одну из когтистых лап их как раз и определить? Грабли.

   … но мы пока о несгибаемом моём кунаке.

   Года два назад в одну из майкопских газет я принёс очередной свой опус об адыгейских самбистах: пишу о них уже много лет. Но на этот раз главный редактор только развёл руками:

  - Должен тебя, Леонтьич, огорчить. Это мы печатать не станем. Либо сделай купюры: убери отсюда Хапая. Либо…

   Конечно же, я начал откровенно, как любят обозначать это в Майкопе, - «шланговать». Обыкновенным шлангом прикидываться. Ну, что, мол, с меня, из черной резины сделанного, внутри пустого, возьмешь?

   - Это как же посмею Хапая выкинуть? – чуть не кричу. - То, что старый мой дружок – это я ещё пережил бы! Но вот то, что по центральному телевидению неделю назад показали: Путин обнимает в Майкопе не «тренера века» Якуба Коблева - обнимает Хапая…

   - А Хапай в медалях ниже пупа и с чемпионской лентой через плечо, - в тон  мне продолжил главный.

   - Во-от! Такой ленты даже у Брежнева  не было… и как я теперь смогу?!

   - Когда это было, говоришь? – посмеивался редактор. – Неделю назад?.. А вчера в нашем «Белом доме» он заявил, Хапай: черкесам с Россией не по пути!

   - Так и сказал?

   - Представь себе... Он же у нас «без башни».

   - Народному любимцу можно и без неё! – постарался уверить главного. – «Башня» ему только помешает. Простим ему!

   Нетушки!..

   Так и не напечатали тогда в Адыгее мой «шедевр». Этот самый, под названием «Соберись, Родина!..» В виде подглавки он вышел потом в документальном романе «Бригадир», изданном в Воронеже: под патронатом дорогого душе Старого Оскола, в котором другие герои и другие богатыри. Недаром редактор «Бригадира» Виктор Матрёнин, чего только не переживший на своём веку тёртый журналюга, с приличным зарубежным стажем державник, решил преподнести мне сюрприз. Над авторской  биографией на задней обложке поместил эксклюзивный, как сказали бы теперь, снимок, им же из торопливой нашей жизни и выхваченный: за мирной беседой – чемпион мира по боям без правил Фёдор Емельяненко, «Последний Император», как прозвали его знающие толк в борцовском деле японцы. И я, многогрешный. С  дорожной сумкой через плечо. Московский залётка. 

   Пришлось мне потом «Последнему Императору» передать экземпляр своего  «Бригадира» с извинительной надписью: не подумайте, дорогой Фёдор Владимирович, что знакомого вашего писателя обуяла гордыня. Что он тоже заядлый пиарщик, нет!.. Ваше присутствие на снимке как нельзя соответствует духу романа: о коренной Руси, о главном работнике, каким бы тяжким делом он ни был сегодня занят. О русском воине: от давно   притихшего Куликова поля… от всё ещё погромыхивающего рядом с вашим  Осколом – Прохоровского… И до того, якобы  безмолвного и мало кем пока  зримого планетарного поля. Где идёт нынче мировая битва.

   Главный поединок.

   Духовный.

   Разве заявление Арамбия о том, что «черкесам с Россией не по пути» - не отзвук этого поединка на Кавказе?.. Тем более, Хапай не только знаменитый спортсмен, но ещё и председатель Хасэ в Адыгее, народного движения черкесов, которое включает в себя и живущих дома, в России, и потомков мухаджиров, покинувших родину после Кавказской войны и рассеянных теперь чуть ли не по всему белу свету.

   Один из старых моих черкесских друзей, известный в России учёный-социолог, доктор философии и профессор, несколько лет назад работавший  советником у адыгейского президента Хазрета Совмена, человека на редкость для такой высокой должности порядочного, как-то взялся рассказывать. В кругу официальных идеологических вождей Республики он однажды спросил Совмена: а зачем, мол, это Хасэ нам нужно? Вносить в умы путаницу? Создавать в душах  сумятицу?..

   «Никогда не догадаешься, кто меня одёрнул! – посмеивался мой друг. – Тот, у кого больше всего наград и званий, кто обласкан и Москвой и Майкопом куда больше остальных. И при «советах», и нынче… Знаешь, что он сказал?.. Мол, это горе для нас для всех, что такой человек как ты этого не понимает! Хасэ нам необходимо для того, чтобы говорить русским то, чего мы им сами сказать не можем… Ты представляешь? Я ему отвечаю: в этом смысле для меня нет запретных тем. Общаться со всей Россией сразу у меня нет возможности, а с русскими друзьями и со своими читателями обо всём  напрямую говорю – как иначе? Но наш «всеми властями и во все времена  обласканный» лишь криво усмехнулся: ну, что ж, мол!.. Остаётся удивляться, как ты попал в нашей Адыгее на место советника Хазрета Меджидовича!»

   Разве не тем же самым и я тут занимаюсь? В Москве?

   С кавказскими друзьями пытаюсь говорить исключительно прямым текстом. Тоже - как бы со всем Кавказом сразу.

   И почти также безуспешно, как черкесский друг мой, писатель и ученый  Айтеч Хагуров – со всей Россией…

   … Но что это?

   Так надолго оставить без уважительного внимания четырежды чемпиона мира, которого не так давно обнимал Владимир Владимирович!

   Разве настоящий кунак так поступит?!

   Сам Арамбий в этом смысле как-то преподал мне очередной урок: поздно ночью  позвонил из «фирменного» автобуса майкопских самбистов, который уже подъезжал к Москве. Мол, включил тебя в список основных специалистов и главных наших доброжелателей: встречаемся в девять утра у служебного входа в спортивный дворец «Дружба». Не подведи!

   - А что там будет? – ворчу. – Утром еду покупать билет в Старый Оскол.

   Но он там уже решил за меня:

   - Оскол обождёт. Завтра – кубок Президента по самбо. Ты что, не знал? Чем ты там тогда в Москве занимаешься?!

   Да тоже самбо, конечно, занимаюсь. С а м о о б о р о н о й  б е з  о р у ж и я, да.

   Только другой самообороной.

   При оголтелом нарушении правил со стороны оппонента. Под неусыпным наблюдением судей, которые не то что благоволят чужим, не то что подсуживают - явно им служат.

   - Ты что, раньше не мог предупредить?

   - Мой человек почти сутки до тебя не мог дозвониться!

   В мобильнике слышен дружный смех, потом Хапай говорит:

   - Вот он спрашивает: сам ты пробовал хоть раз к себе дозвониться?

   И тоже верно.

   Пришлось мне переменить планы и день до вечера пробыть во Дворце спорта в Лужниках. Но то был, и правда, удивительный день… Я ли от Арамбия не отходил ни на шаг, он ли, словно привязанный, постоянно был рядом? Наша беседа продолжалась даже тогда, когда он и раз, и другой   принимался разминать предплечья сидевшему среди борцов своему подопечному, тяжеловесу-богатырю Мурату Хасанову, одиннадцатикратному чемпиону мира. А после того как тот, несмотря на зажим в спине, всё-таки опять взял своё, додавил тяжеловеса-болгарина, кунак мой с чувством исполненного долга, как говорится, повёл меня в те ряды, где сидели самбисты-ветераны: кого, мол, узнаешь?.. Кого вспомнишь?

   Мы жили в Адыгее, когда перед первым мировым чемпионатом по самбо, в Тегеране, проходили сборы в Майкопе, и я не пропускал ни единой возможности побыть неподалёку от ковра и всё, что можно, посмотреть. Услышать. Понять. Мы тогда только что покинули Сибирь. Я по ней  тосковал, остро скучал по новостроечному братству своей вольной Западно-Сибирской, хоть значилась она «ударной комсомольской», Сечи. По  деревянной, под открытым небом, «коробочке» стадиона «Металлург» в Новокузнецке, где кипели страсти, описанные потом в моём рассказе «Хоккей в сибирском городе»… «Примёрз» я всё-таки к нашей суровой Кузне, примёрз навсегда! И трудно привыкал потом и к непривычному местному обычаю, и к неодобрению чуть ли не всего спортивного зала, когда, бывало, один-одинешек в нём, шумно поддерживал чужаков. Заезжих спортсменов.

   А тогда, «перед Тегераном», в маленьком, казавшимся тесным, почти игрушечном  городишке скопом собрались наши сибирские «добры молодцы» - ну, словно герои моих уже написанных книжек и тех, что будут, даст Бог, написаны… Так и вышло!

   Пошли теперь с Арамбием по «ветеранским» рядам, и тут же я себя неловко почувствовал. И один окликает Хапая, и другой, а третий спускается с фотоаппаратом: сняться рядом на память. Ну, будто я к чужой славе примазался.

   Показалось, увидел кого-то очень знакомого, тихонько спросил у Арамбия:

   - Вот этот, в спортивном костюме и с костылём?

   - Малёнкин, – сказал Арамбий. – Гена. Когда-то к нам в Майкоп приезжал…

   - Слу-ушай! – протянул я – Давай-ка подойдем.

   - Это писатель, – сказал Малёнкину Арамбий. – Болельщик наш…

   И я заторопился:

   - Помните, начало семидесятых в Майкопе?.. Новосибирец Валя Глухов, Эдик Агафонов из Красноярска…

   - Нету Эдика, – вздохнул Малёнкин – Давно уже. Но они там проводят  чемпионат его имени. Настоящий был боец.

   - Во-от! А я тогда только что переехал в Майкоп. Никак не мог прижиться – до того было несладко…

   - Наши писатели чуть было на лопатки его не бросили! – профессионально обрисовал Хапай мои тогдашние беды.

   - Да так и было, считай!.. А кто мне тогда дух поддерживал? Сибиряки, что приезжали бороться… уж я тогда попереживал, покричал, порадовался! Один!.. На весь зал. И после повесть написал: «Скрытая работа». Мне потом за нее дали премию и кино по ней сняли. Киевляне… А главного героя – он будь здоров паренек! – я назвал Эдик Агафонов. А главную героиню... уж вы меня за это простите, но она настоящая чалдонка, такой характер, что любому мужику нос утрет, так вот, знаете, как я  ее назвал? Любка Малёнкина! В честь вас.

   - Дочка твоя! – подначил Арамбий.    

    Но у Малёнкина повлажнели глаза:

   - Спасибо за память.

   - Это вам спасибо. Вы мне помогли! Выстоять в чужом тогда городе.

   … И снова я вернулся «на круги своя»!

   Столько раз уже пронизавшие столькие мои тексты.

   Тысячу раз прав сказавший: всю жизнь пишем одну и ту же книгу.

   И книга эта и в данном случае вовсе не о спортсменах.    

   О Воинах Духа.

   Недаром в стародавние времена Олимпиадам обязательно предшествовало соперничество поэтов, состязания певцов и музыкантов.

   А разве все войны в Ойкумене непременно прекращались только затем,  чтобы к месту Игр могли беспрепятственно добраться и атлеты, и покровители их вместе с теми, кого сегодня называем болельщиками или фанатами?

   Войны прекращались прежде иного для того, чтобы не растворялись в  дальних пространствах сущего мира Сила, Отвага, Мужество. Чтобы в едином месте сошлись на земле и над нею Достоинство и Справедливость.       

   Неужели не ловите в душе своей отголоски того мифическим флёром укрытого теперь полнокровного Благородства? Которого в идеале не было, конечно же, и тогда. И, уж точно, не появится в будущем. Потому что при нынешнем состоянии нравственности может не быть и самого его.

   Будущего.

   Но забывать не станем: у Господа тысяча лет как один день. И один день как тысяча лет.

 

6.

   … Так вот, устроился я поудобней у телевизора, взял сбоку со стола чашку чая, для вечернего часа, пожалуй, излишне крепенького, и вновь стал вглядываться в экран, пытаясь проникнуть взглядом в темносинюю, почти черную глубину Дворца спорта: с кем там, любопытно, сидит мой кунак? Опять, само собой, прикативший в Москву в своём фирменном, «борцовском» автобусе?..

   Представляю, какая пёстрая собралась там компания: и цвет майкопских самбистов, и аульчане без каких-либо титулов, кроме этих: дядя…  племянник… двоюродный брат… Пишу и завидую! Это мы всё прочней забываем о родственных своих связях, уходящих не то что в толщу времён, но уже и нынче где и чем только не размытых. То ею, проклятой. Сорокаградусной. То  «пивом безалкогольным». А то и всего-то  - «пепси». Но  размывается и размывается крепкое когда-то наше родство.

   Наверняка в компании Арамбия есть два-три городских счастливчика в строгих английских костюмах, в пиджаках со слишком оттопыренными, из-за толстых бумажников, бортами, и есть один-два, а то и три полунищих мастера «разговорного жанра», которые, живи они встарь, носили бы почётное в ту пору звание «джегуако», певца воинских походов и дальних набегов… и тоже позавидовать можно? «Для работы» им создавали все, какие только можно условия. Чтобы хорошенько всё видеть и побольше запомнить, такой «певец во стане черкесских воинов» мог оставаться на вершине ближнего холма и только внимательно наблюдать за ходом сражения. Стрелять в него считалось нарушением неписанных рыцарских правил.

   Недаром дальний набег именовался «поход за именем»: слава и тогда была превыше всего!

   Публику в зале уже начали разогревать схватками «легковесов».

   Тех, кто так или иначе интересовал меня, пока не было, и я не только смотрел вполглаза, но даже взял в руки мобильник, кому-то позвонить, как вдруг ясно  прорвавшийся сквозь шумы голос диктора коротко сообщил: само собой, что все ждут необычного финального поединка. На этот раз в нём сойдутся  тяжеловесы братья Емельяненко. Старший Фёдор и младший…

   Он ещё не договорил, а в груди вдруг сделалось пусто и тихо: сердце сжалось как перед стартом…

   И ударилось тут же в свой опасный забег: ну, не может быть! Нет!.. Н е  д о л ж н о  б ы т ь! У них там ошибка? Или я ослышался?.. Ну, как это?!

   Чтобы - родные братья?!..

   Кому бы позвонить, чтобы справиться?.. Или они там вот-вот повторят?

   Сейчас мне придётся, хочешь-не хочешь, как-то упорядочить ход нахлынувших тогда на меня не то чтобы горьких – прямо-таки трагических в моём понимании размышлений.

   Но в тот миг! В те минуты. В те два-три часа, которые, и действительно, стали для меня пыткой…

   В сознании моём всё смешалось. И вслед за сердцем бросилось в безостановочный, лихорадочный бег.

   Так совпало?..

   Перед этим два летних сезона подряд в подмосковном доме нам пришлось  перестраивать крыльцо, ремонтировать крышу, выравнивать сильно покосившийся сарай… вообще чего только делать не пришлось. После долгого отсутствия жены, помогавшей престарелой маме на юге. После моей скифской жизни. Не то чтобы на два дома – в нескольких дорогих душе дальних краях. Включая «всамделишную» Сибирь. Незабвенную  стародавнюю любовь. И ещё одну Сибирь – «тёплую».

   Как называли Кавказ переведённые туда после помилования императором Николаем Павловичем забубенные головушки – декабристы.

   Чтобы ремонт обошёлся хоть чуть дешевле, приезжих строителей мы  поселили у себя и взяли на свой кошт, но телевизор у них был свой. Не только дожидались ночами фильмов, которых «даже в Украйне не кажуть», но непременно всякий раз переживали за славных своих, поколачивающих весь боксёрский мир земляков – братьев Кличко.

   Младший из «гастарбайтеров», невысокий крепыш Саша больше, правда, на стуле подрёмывал, об этом за завтраком, пошучивая над ним, рассказывал  долговязый блондин Герасим, сам когда-то занимавшийся боксом и кой-чего в этом деле достигший. В своё время, ещё мальчишкой, ездил на соревнования «на родину батьки», в Минск: «не батьки Лукашенки, а своего, кровного…» Он был славянское дитя двух народов.

   Пошучивал Герасим не только над Сашей. Если я оставался допоздна смотреть на бой старшего Емельяненко, Фёдора, то «по полной программе»  утром доставалось и мне:

   - Ну, вы ж за Федю переживаете, а, думаете, я за вас, Леонтьевич, не переживаю?.. Вдруг Федя проиграет, а Леонтьич ещё расстроится да и решит: пусть крыша опять остаётся так, пусть текёт…

   Саша вставал на мою сторону:

   - Так это ты больше за себя переживал… За свой заработок.

   - А як же! – охотно соглашался Герасим. – Личный интерес раньше всего, теперь так…

   Работали они вместе уже давно, слегка друг дружке поднадоели, и Саша  укорял:

   - Да ты, Гера, никогда себя не обижал.

   И Герасим опять на голубом глазу соглашался:

   - Ну, а як же?.. Покажи мне такого хлопца, чтоб об себе не думал! Сперва мое, а потом уже наше общее…

   - Если останется, - хмыкал Саша. - После твоего.

   Герасим снова охотно соглашался:             

   - А як же?!

   Однажды он вдруг пристал ко мне:

   - Я вот никак решить не можу. А что вы, Леонтьевич, будете робить, колы  браты Емельяненки начнут мутузить друг друга? Один другому головы  отрывать… За кого болеть будете?

   Я прямо-таки возмутился:

   - Ну, ты даёшь, Гера! Младший самбист, старший рукопашник… да и вообще. Зачем бы им?

   - А вот послухайте, Леонтьич, вот послухайте! Наши Клички уже давно об этом подумали. Вы знаете, что мама заставила их дать ей слово? Что между собой они николи не будут драться, – и значительно повторил уже по- русски. – Ни-ко-гда!

   - Не слышал, - признался я. – Это здорово. Молодцы они…

   - Ще какие! – Герасим подхватил. – Скильки я от вас в Украину привезу?  С вашего Кобякова. Со Звенигорода…И скильки грошей они? Везуть со всего света.

   -Да я не о том!

   - А я уже зараз и об этом.

   - И мама молодчина, а? – продолжал я радоваться. - Ну, не умница?!

   - Вот и я вам про то. Хохлы, они дело знають. Мама, кажуть, нам  запретила. И всё. И ниякий промоутер… ридна мама! А, Леонтьевич?.. Да на Кличков и поглядеть любо-дорого: вместе завсегда. Один бьеться, другой ему подсказуе. Да как за его переживае: жалко братика!.. А ваши Емельяненки? Один с крестом на груди, а другой мало того что без креста, ще й як индеец  размалювався, нету живого места!..

   - Так-то оно так, - пришлось согласиться.

   - И живуть в разных городах.

   - Ну, так, да.

   - Они и на братьев не похожи. А ще им вдруг прикажуть: дерись!..

   - Да кто прикажет-то?!

   - Как вы всегда, Леонтьевич, шуткуете: такая карта вдруг ляжеть?.. Вес у их  примерно один. Пообещают большие гроши. А москалям, им шо? Им даже и не гроши, а лишь бы с роднёй подраться. Батьке с детями ридными… Брату с братом. Рази не так?

   - Ты ещё, и правда, накаркаешь!

   - А чего тут каркать, оно и без того ясно… Думаете, шо я тильки боксовал? И потому гарно у спорти розумию. Ни-и!.. Я ще й колдун… видю!

   Как нынче принято говорить: ну, не достал?!

   - Тогда лучше скажи мне, колдун! – перешел я в контратаку. – Может, мне, и правда, надеть нынче монтажную каску, у меня на чердаке есть, ты же видел…

   - Ни-ни-ни-ни! – с нарочитым испугом засепетил Герасим.

   Накануне он ладил крышу дровяника, а я ему помогал, внизу поддерживал ненадёжную лестницу. Не знаю, как он там умудрился уронить молоток, но тот упал мне на голову, хорошо, что прошёл скользом.

   - Ни-ни!.. Сёдни я за лестницу внизу уцаплюсь, а на крышу, Леонтьевич, ваша очередь…

   Что с него, с ёрника и краснобая, возьмёшь?

   Но вот, выходит, как в воду тогда глядел!

   Жена его в этот сезон не отпустила шабашничать. «Запрягла на грядках, как вас, Леонтьевич, ваша жинка!» - позвонил нам как бы пожаловаться.

   В доме у них «не край», как он тут говаривал: «половина» его «робить»  заведующей производством какой-то крупной «едальни», в которой совмещены столовая, кафе, ресторан и магазин полуфабрикатов. В  Подмосковье Герасим зарабатывал на новую машину.

   О нём я вспомнил теперь почему-то в первую очередь...

   Тоже сейчас сидит небось дома у телевизора и громко, как у нас тут, на весь дом шумит: мол, предупреждал я Леонтьевича, что так оно и будет, с Емельяненками – нет, не поверил! Вроде и хороший человек, а всё равно – москаль. Беда с ними!

   Или у них там Москву «не кажуть»?

   Какая разница!

   Уж о чём, о чём, а об этом на весь белый свет растрезвонят: в поединке  сошлись родные братья…

   Арамбий-то небось кроме прочего потому и приглашал меня: знал заранее.

   Может, и хорошо, что я сперва не понял, что замотался тут, как всегда… Каково мне было бы сейчас сидеть в гуще черкесов: как старшего по возрасту непременно усадили бы посерединке, и молодые да ранние «джегуако» с интересом бы на меня поглядывали: как, мол, этот наш якобы Гарун, якобы  Гирей, а на самом деле Гарий, писатель-урус, ставший в  последнее время Гурием, будет на эту схватку реагировать? За кого из братьев болеть станет?

   А, Гагурий?!

   Или лучше звучит Гугарий?

   Странное дело! Прежде всего меня почему-то захлестнула горькая обида на  них на всех: на черкесов, на которых столько лет работал, до упора  выкладывался. Что диссертации докторские написаны на материале романа, который не перевёл с адыгейского языка – бережно вырастил, это ладно… Так и должно быть. Но ведь хорошо сделать работу нельзя, если не вложить в неё душу. Если всем сердцем не полюбить народ, ради которого стараешься. Его историю со всеми её  взлётами и падениями.

   И вдруг замечаешь: самозабвенная любовь твоя всё равно безответна, а то что вместо неё тебе преподносится – как бы необходимая, с оглядкой на своих, плата. Щедрым столом. Благожелательным словом, Бытовой помощью… Даже тайной любовью. Но – плата. Протянутая через непреодолимую полосу отчуждения.

   Виноват тяжкий опыт прошлого?

   Кровавый, как нигде больше на просторах России. Но – прямой. Без обмана и фальши.

   Тот случай, когда шашкой можно и побрататься?!

   Или это вообще – драма русского человека?.. Любить весь мир и всем стремиться, даже если тебя об этом не просят, помочь. А в ответ получить лишь полунасмешливое, а то и чуть ли не презрительное непонимание…

   Не исключено, правда, что это моя личная особенность. Такие раздумья.

   Ведь даже фамилия отца, Немченко, уже предполагает отчуждение, а, следовательно, почти непременный поиск родства. А фамилия предков по материнской линии, Лизогубы, как бы определяет не только близкую его, этого родства, степень, но и желание всех, чуть ли не подряд, не только обласкать – облобызать.

   Только вот нужно ли это тем же черкесам?

   В Старом Осколе, когда сказал Фёдору, что еду в Майкоп, он почти с нежностью попросил:

   - Мурику передадите привет?

   Я сперва не понял:

   - Кому, кому?

   - Мурату Хасанову. С ним старые товарищи…

   Общая, выходит, манера? Со всеми дружить. Как майкопская моя теща говаривала: всех «праздновать».  

   Но взаимный ли это «праздник»?

   С адыгейцами, кабардинцами, черкесами…

   И не так ли, в конце концов, с осетинами, о которых столько писал. Не так ли с татарами, которым в своих текстах прямо-таки объяснялся в искренних братских чувствах?

   Но вот когда русским худо…

   Только не сами ли мы во всём виноваты?

   Как в этом разобраться, если на каждой из кавказских вершин, словно на нулевой отметке, покачиваются две почти что равновеликие чаши.

   На одной из них: «Учись, мальчик!.. И станешь русским офицером».

   А на другой: «Так поднимем же тост за старших братьев, и пусть нас будет так много, сколько их!.. А их пусть станет столько, сколько сегодня нас.»

   К этому идёт дело?

   Или его, кое-где чуть ли насильственно, в е д у т  к этому?

   Наше печальное русское дело.

   Чтобы нас стало как можно меньше.

   А то и вообще бы не было. 

   В те дни я находился под впечатлением недавно прочитанной малоизвестной, изданной в эмигрантском Джорданвиле, книжечки «белого» казачьего генерала Петра Николаевича Краснова, имеющей траурное, поминальное название: «Тихие подвижники. Венок на могилу неизвестного солдата Императорской Российской армии». Не удержусь от цитирования одного маленького сюжета, особенно красноречивого в наше «турбулентное» время: «Император Вильгельм собрал всех пленных мусульман в отдельный лагерь и, заигрывая с ними, построил им прекрасную каменную мечеть. Я не помню, кто именно был приглашен в этот лагерь, кому хотели продемонстрировать нелюбовь мусульман к русскому «игу» и их довольство в германском плену, но дело кончилось для германцев плачевно. По  окончании осмотра образцово содержанного лагеря и мечети на плацу было собрано несколько тысяч русских солдат-мусульман. «А теперь вы спойте нам свою молитву» - сказало осматривающее лицо. Вышли вперёд муллы. Пошептались с солдатами. Встрепенулись солдатские массы, подравнялись, и тысячеголосый хор под немецким небом, у стен только что отстроенной мечети дружно грянул «Боже, Царя храни!»  

   Как оглянешься нынче: каких только мерзких дел мы не совершили!

   Убили Царя.

   Потом развенчали нового императора.

   Сталина.

   Втоптали в грязь скипетр и державу, с таким трудом отобранные им у мировых содомитов и возвращенные в Россию, на родину.

   Как малые дети - удивительную игрушку, одну за другой разломали две империи. Две Великих Державы.

   Россию и Советский Союз.

   И пошли на поклон к этой проходимцами со всего света сколоченной, как неправедный капитал в бандитском банке, стране…

   Чему нынче можем научить еще недавно бесконечно верившие нам меньшие народы?

   Да нечему!

   Вот только и осталось глядеть, как эти два брата, два коренных русака, два наших богатыря начнут сейчас мутузить друг дружку…

 

7.

   А что же они сами-то?

   Как дошли, что называется, до жизни такой?!

   С Сашей – ладно. Он пока молодой.

   Ты-то, дорогой душе светлый человек Фёдор Владимирович?

   Знаток Толстого и Достоевского… Почитатель Бунина.

   «Тёмные аллеи», эх!..

   Или это – об общей нашей тёмной русской душе?

   Лихорадочно мешались в памяти обрывки многочисленных разговоров о «Емельяненках», слышанные в Старом Осколе мимоходом и посреди долгих  неторопливых бесед. Оно и понятно: в древнем городе их славная фамилия уже даже не легенда, а – миф. Рождающийся у всех на глазах… каждодневно растущий и крепнущий…

   Как всё-таки наш по разным причинам обездоленный и осиротевший народ в них нуждается!

   В добрых мифах.

   Тем более – о нерасторжимом братстве…

   В Старом Осколе я сидел над объёмным, так вышло, документальным романом, и люди, в нём заинтересованные, конечно же, сделали всё необходимое, чтобы и работалось, и жилось мне комфортно. Во всяком случае это было так прежде всего в их понимании, и за внимание и заботу обо мне, конечно же, я был благодарен.

   Мало того, что в случае необходимости, кроме прочего, всегда можно было попросить машину чуть ли не у первых лиц города. Пансионат «Улыбка» полностью соответствовал своему гостеприимному названию, и я всегда мог рассчитывать на местечко в служебном автобусе: и по дороге в город, и обратно.

   И всё-таки особым удовольствием было для меня взять такси: пусть не дешевое, зато всякий раз греющее душу откровенными разговорами. Недаром за свою достаточно долгую творческую биографию не раз воздавал должное этим современным извозчикам, в которые идёт народ всё больше  по характеру независимый. Имеющий, как правило, свой взгляд на всё, что вокруг происходит.

   Застёгивая на себе неширокую ленту, которая когда-то звалась «троячком» - именно такой штраф выписывали извечные враги таксистов, живущие с ними в нерасторжимом симбиозе «гаишники», за пренебрежение «ремнём безопасности» - я всякий раз как будто подсоединялся к давнему,  наработанному годами прошлому. И это сразу ощущали не только опытные, «оторви ухо с глазом» лихие водилы, но и те немногие молодые, почти    мальчики, которые только начинали свой затейливый, рискованный  серпантин по городу и окрестным дорогам…

   Каких только историй о братьях я тогда не наслушался!

   И все они в конце концов сводились к тому, что Фёдор – само спокойствие и порядочность.

   Ну, кто бы на его месте с такой мягкостью и терпением  относился к этой мало что пока соображающей публике: замурзанным, с горящими глазами мальчишкам или восторженным, одетым бедно девчонкам?..

   Атакуют в магазине, куда он сам или с детьми ходит за молоком, сунут ему, стоящему в очереди, обрывок засаленной бумажки: «Дядя Фёдор, поставьте автограф!»

   И он выходит из очереди: «Тогда уж давай с тобой книжку в киоске купим или хотя бы какую-нибудь открытку!»

   Как подумаешь, Господи!.. Да это ведь на долгие годы останется  единственным богатством паренька или отроковицы, которое они будут  бережней-бережёного хранить и, конечно же, хвастать перед другими: у них-то ведь - больше нечем!

   Может, потому-то ни от кого в Осколе не услыхать было: Федька, мол, Емельяненко. Только Фёдор либо чуть не с придыханием: Федя.

   Другое дело меньший. Почти у всех он Сашка либо, на крайний случай, Санёк.

   Этот с детства задира, и старшему приходилось и в школе за него чуть не постоянно заступаться, и выручать на танцплощадке либо на дискотеке, и вмешиваться потом в ресторанные разборки, из-за которых в основном и приходилось Фёдору эти заведения посещать.

   Прибегал кто-нибудь из старых знакомых либо новоявленных доброхотов, торопливо сообщал: Сашка, мол, там опять нарывается!..

   А то уже о случившемся: Саньку бьют!

   И Феде приходилось пускаться в кросс, незапланированный тренерами.

   Легенда есть легенда!..

   Миф – миф!

   Становился в дверях. В последние времена юности уже молча. Зачем примчался, и так всем ясно. И начинался «разбор полётов», после которого, случалось не раз, по шее от него получал младший брат.

   Что ни говори: несвобода!

   А характер у младшего, характер!..

   Как-то вместе с Витей Матрёниным, не только редактором документального «Бригадира», но и во многом, хоть он помоложе, доброжелательным моим гидом и старо-оскольским наставником, мы отправились к первым тренерам братьев Емельяненко, и я спросил у тогдашнего директора спортшколы Николая Владимировича Белова, одного из первых в городе психологов и разработчиков научного подхода к «физической культуре». В чём секрет, мол, успеха Фёдора?

   Ведь поглядеть на него – далеко не богатырь.

   В том виде, к какому мы привыкаем с детства: гора мышц, а во взгляде – испепеляющий огонь. С ним-то иначе!.. Чуть ли не ординарная внешность. Всё понимающие благожелательные глаза. Улыбнётся тебе – добряк добряком. И - вдруг, вдруг!..

   - Фёдор прирождённый боец, а это свойство куда важней всего остального, - ответил убеждённо Белов. – Он воин. Не забияка, а воин. В нём есть тот стержень, которым обладали самые достойные из наших предков… боец!

   - Поединщик, как говорили встарь?

   - Если хотите, да. Качество, которое по ряду причин всё реже теперь встречается не только на Руси, везде в мире. Его теперь чем угодно стараются заменить: новыми биологическими технологиями… всякого рода психологическими наработками… Но ведь природу не перехитришь.

   - Натуру?

   - Само собой.

   Я осторожно спросил:

   - А что касается Александра?

   - Родные братья! – развёл руками Белов. – Саша ещё покажет себя. А пока он ищет, как говорится.

   Ну, что делать! Не только за вольною волюшкой отправился младший из братьев в Питер. И посещал там не только модные салоны с рекламной надписью «Тату». Ни тренировок, ни соревнований не бросал: они ведь ребята двужильные, Емельяненки. И вскоре стал в своём весе чемпионом по боевому самбо. В Осколе говорили: это, мол, как раз для него, для отчаюги   Сашки. Но он не оставлял и боёв без правил.

   Кроме прочего, обязывала фамилия?

   И эта неожиданная для меня, постоянно занятого в общем-то другими заботами, схватка во Дворце спорта в Лужниках на самом деле – момент истины? Глубинная суть самого понятия которого истрёпана и досужими писаками, и служилыми, с погонами под кожей репортёрами не только у нас на Родине. По всему свету.

   Но зачем, зачем?!

   Драться им. Братьям!..

   Это по большому русскому счёту.

   А – по Высшему?!..

   Однажды в Старом Осколе, когда в кабинете настоятеля церкви святого  Александра Невского протоиерея Алексия, благочинного, мы сидели не то что за откровенной – за  сокровенной, с благодарностью вспоминаю это, беседой, в кабинет вошёл довольно молодой священнослужитель, и благочинный  сказал: мол, мы с вами кроме прочего говорили о нашем Феодоре, так вот отец Андрей – школьный его товарищ, учились с ним в одном классе… так, батюшка?

   И не успел однокашник «Последнего императора» ответить, как я простецки радостно заговорил:

   - Так это, выходит, вы помогли Фёдору стать православным человеком?!

   Молодой священник искренне удивился:

   - Нет, что вы?.. Только Господь мог это совершить!

   Что с нас взять, пытающихся нынче воцерковиться неофитов? Почти «непроходимых» вчерашних «коммуняк»?!

   С горькой самоиронией ощущаю, что по плечу мне только речь нарочито хамоватого «гастарбайтера» Геры, ставшего чуть не задушевным моим дружком полубелоруса Герасима, закормившего нас потом «украинским наркотиком», конечно же – Салом. С большой буквы!..

   Вторгаться в высшие материи я себе всё-таки не позволю, а потому наш дальнейший разговор с однокашником «раба божия Феодора» передам не в диалоге, а только в приблизительном пересказе.

   Дело в том, что у Фёдора уже «половина Оскола» в крестниках, и число их всё увеличивается. Несмотря на постоянную занятость Фёдор старается никому не отказывать, и дорогого стоит посмотреть на него во время обряда: в нём не только не чувствуется усталости, хоть выкраивает время между тяжкими тренировками – от него как будто исходит свет благорасположения и братской любви. Свет этот с каждым разом только усиливается. Крестины с его участием – настоящий праздник. И все это хорошо ощущают: кому не захочется быть кумом такого человека?..

   Имеется тут и очень деликатная составляющая: теперь обращаются к нему не только давние знакомые, но и, бывает, люди  отчаявшиеся… Считается, что подопечные его растут и крепышами, и умницами. А вдруг через такого, окружённого доброй славой названного отца, Господь больному чаду подаст  исцеление ?

   Как тут быть Феодору? Как – священнослужителям?

   В Осколе, как и везде, продолжал священник, люди остро нуждаются в духовном заступничестве!

   Но только ли, батюшка, в Старом Осколе?!

   В старинном этом, стоящем чуть ли на целиковой, как материк, железной руде удивительном городе в центре Руси-России, куда когда-то по специальному указу Екатерины 11 из всех концов империи ссылали «для исправления» знахарей, колдунов, прорицателей…

   Не только на благодатной искони русской земле - везде у нас, везде острая нужда в духовном заступничестве!

 

8.

   Сидя теперь у телевизора и лихорадочно перебирая в памяти всё, что было связано с братьями Емельяненко, я, конечно же, опять вспомнил и кубанскую станицу Чамлыкскую, расположенную между Лабинском и Армавиром… Вспомнил службу в тамошней церкви и потом гостеванье у настоятеля, отца Виктора, где неожиданно выяснилось, что его прихожане перед поединками Фёдора в любом конце света собираются на общую молитву и вместе потом «болеют»  у телевизора, в какое бы время суток передачу о поединке не показывали.

    «Это наш русский защитник, других и нету пока, считай!.. В Старом Осколе вдруг увидите, дак так ему и скажите и поклон от всех от нас передайте!» - напутствовали меня эти-то, пожилые «белые платочки». Когда в разговоре узнали, что снова еду на Белгородчину…

   Когда ещё такое бывало?!

   Или в затерявшейся вдоль большака Чамлыкской попрежнему, тревожа воображение старых насельников, являются  ночами страшные призраки   братоубийственной гражданской войны?

   В тот год, в 1919-ом, на Троицу, на юге Кубани по многим станицам было намечено восстание «белых»… Кое-где, как в нашей Отрадной, оно тут же захлебнулось, практически обошлось почти без жертв. Но в Чамлыкскую съехались казаки многих окрестных станиц, выступление было мощным и грозным.

   Но не было неожиданным для «красных»: постарались их «прихвостни».

   Ураганным огнём скрытно прибывшего отряда восставшие были наголову  разгромлены, а пленные брошены в пустующие по весне крепкие амбары. Каратели сперва решили передохнуть, а заодно дождаться боеприпасов:   патроны кончились. Но давшийся немалой ценой успех распалил победителей: с пленниками решили «кончать» немедленно.

   Выводили из амбаров малыми партиями и до глубокой ночи рубили шашками и закалывали штыками.

   Сбрасывали под высокий обрыв, на краю которого стоит теперь в станице Чамлыкской поклонный крест. Возле него собираются на Троицу чуть не со всей Кубани старые и малые казаки-«возрожденцы»…

   Но что в итоге умело направляемого профессиональными разъединителями, изначально ущербного движения может возродиться-то, братцы?!                  

   В Чамлыкской это носится, что называется, в воздухе…

   И страшные ли тени прошлой гражданской войны бродят ночами по сонным  улицам?

   Или это – видения из будущего?!

   В жизни каждого из нас случаются те или иные события, над которыми  приходится потом размышлять годами, и тогда какие-то из них начинают казаться не такими важными, как это сперва представлялось… А будто подготовленное ими в душе твоей знаковое, почти священное для неё место,   неожиданно занимает вдруг нечто, бывшее изначально  второстепенным, а то и вообще до поры-до времени неизвестным…

   Со мною это произошло.

   Сначала я был «литературным записчиком» у Михаила Тимофеевича Калашникова, создателя знаменитого во всём мире «калаша», и приобретённое во время совместной работы над его книгой «От чужого порога до Спасских ворот» знание казалось мне и высоким, и чуть ли не уникальным.

   Но вот он предложил мне пригласить в Москву возможную переводчицу  нашего общего труда, австрийскую писательницу Элизабет Хереши. Она приехала, и при встрече я чуть ли не первым делом спросил: а чем вы, дорогая Элизабет, занимались до сей поры? Есть ли книги, перевёденные на русский?

   И после её ответа мне стало стыдно. И стыжусь своей дремучести до сих пор…

   Она написала документальный роман-исследование «Николай II», который я приобрёл потом в нашем «Библио-Глобусе» на Мясницкой, бывшей улице Кирова. Роман удивительный не только по историческим фактам, но и по тому высоконравственному эмоциональному заряду, который в него вложен.

   «Если русские что-то знают о своём императоре, то непременно – только плохое, - мягко выговаривала она мне при очередной нашей встрече. – Ну, почему объяснять его истинное величие приходится иностранке? Объяснять не  только остальному миру, но в первую очередь вам? Русским… Почему?!»

   Кто из больших поэтов сказал? «Душа обязана трудиться…»

   И трудилась она – и в читальном зале библиотек, и дома, и всюду - пока однажды я вдруг не спохватился: а что, если близкое знакомство с конструктором оружия Калашниковым, литературная помощь ему, да всё-всё, что со всем этим  связано, только для того-то и было необходимо, чтобы  встретить потом неравнодушную коллегу из Австрии?! Которая заговорит вдруг о русскому духе. И с удивлением, с неожиданной болью спросит: а вашим соотечественникам, не стыдно?

   Что так мало знаете о своём Царе-страстотерпце?  

 

9.

   Я и тогда хорошенько не рассмотрел, как это всё произошло.

   И нынче не стараюсь восстанавливать ход схватки: завершилась она стремительно.

   Главное, что было после нее.

   А сначала Фёдор провёл, ну будто некий «учебно-показательный» бросок, упал на младшего, «пошёл на болячку» и Саша почти тут же ладонью отстучал: запросил пощады.

   В зале неожиданно вспыхнуло яркое освещение, и на десятках недоуменных лиц отобразилось одно и то же: это и весь поединок? Чистая победа - так сразу?.. Ну, как это?!

   И рефери уже вздымал руку Фёдора, а недавно отпустивший пышную   бороду, «як индеец» размалёванный Александр виноватым наклоном головы смял её, густющую, о грудь: мол, ничего не попишешь!.. Проиграл.

   Чуть ли не тут же показали послематчевое интервью проигравшего.

    - Многим, да и, конечно, мне показалось, что вы намеренно поддались Фёдору, - начала молоденькая репортёрша.

   - Да почему? – раздумчиво сказал Александр. – Ведь так и должно было случиться. Он старше. И у него куда больше  опыта…

   И Сашу захотелось обнять.

   Эта же молоденькая репортёрша поднесла потом микрофон ко всё ещё суровому, вроде бы не остывшему после «боя» лицу Феди.

   - Проигравший вам Александр сказал, что он вам вовсе не поддавался… Как бы вы могли это заявление прокомментировать?

   И Федя расплылся в добродушно-честной улыбке:

   - Он пошутил.

   Более обаятельной улыбки, показалось мне, не видал за всю свою жизнь!

   А я ведь, что там ни говори, давно прошедший свои огни и воды русский «джегуако», с немалыми годами за спиной и с горьким, по нынешним-то жестким временам, печальным опытом.

   Так вот, Федя даже не то что улыбнулся - нет.

   Он попросту просиял!..

   Даже не пытался сдержать себя?

   Или то был вдруг полыхнувший отблеск совсем другого сияния?

   Которое зовём горним…

   Я не стал разбираться в подробностях того, что, как и почему случилось тогда во Дворце спорта в Лужниках.

   Они меня просто не интересовали, подробности.

   Потому что произошло главное.

   И меня пронзило и в тот момент, и всё упорней нынче преследует...

   Это не «Последний император», не Фёдор Емельяненко с младшим свом братцем, якобы непутёвым Сашей, открыто явили нам почти незашифрованное, самое необходимое нам нынче послание.

   Это преданный нами и кем только не оболганный потом Русский Государь Император счастливо окинул нас полным безысходной любви и непреходящей надежды взглядом…

                                                                                      2012 -2015 гг.,

                                                                     Cтарый Оскол – Звенигород

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ. Скорее всего – необходимое.

   Невольно мне пришлось назвать дату, когда я вновь взялся за этот рассказ. Который до поры, как это часто случается, долгонько «отлёживался».

   Опять работа то забирала всего целиком, то отпускала. Лишь для того, чтобы начать якобы новую работу. Для той самой, всегда одной и той же, теперь уже Давней Книги. Над которой литератор корпит всю жизнь.

   Прошедшим летом и осенью эти «приливы-отливы» бывали, слава Богу, так захватывающи и столь энергичны, что я сперва даже не сообразил: точку в «Улыбке Императора» поставил 19 октября. В дорогой для русской души день Царскосельского Лицея.

   А вслед за этим сообщением о пушкинском празднике в новостях Интернета вдруг прочитал: «Чемпион М-1 бросил вызов Федору Емельяненко».

   Дальше следовал текст: «Действующий чемпион в полутяжелом весе немец Штефан Пютц заявил, что хотел бы сразиться с россиянином Федором Емельяненко, потому что ставит перед собой цель «стать лучшим бойцом», а для этого «должен биться с лучшими».

   В сознании пронеслось глубинное: «О п я т ь – н е м е ц?!»

   Чуть ли не лихорадочно взялся работать «мышкой», и она услужливо  «выгрызла» в сети знаковый для меня текст из интервью Штефана: «Я хорошо знаю свои способности и уверен, что могу одолеть любого бойца на планете. Моя команда подготовит идеальный план на бой, и к тому же машина имеет превосходство над человеком, даже если это Последний Император (улыбается) ». 

   Подумалось: причем тут «машина»?

   Судя по немецко-русскому словарю – уборочная машина.

   Прозвище Штефана?

   Но я-то для дорогого душе рассказа оторвался от забравшей меня уже всего, без остатка, повести «Красная машина».

   О наших хоккеистах, конечно же. О чемпионате мира 1983 года в германском Мюнхене.

   И в самом деле: не знак ли?

   Учитывая трагическое противостояние Германии и России, дважды ставшее печальным знамением недавно ушедшего века, не означает ли это что наша «Красная Машина» снова теперь – против германского «Уборщика»?

   «Дахин! – как некогда писал мой тезка Генрих Гейне. – Дахин!..»

   «Туда!.. Туда!»

   Мне – всего-то за рабочий стол, разумеется.

   А нашим бойцам?

   Пошлю-ка я первым делом новый рассказ отцу Виктору. В станицу Чамлыкскую.

   Пусть там добрые люди за всех нас помолятся!   

 

                                                                                     21 октября 2015 г.